Серия Социальная ИСТОРИЯ РОССИИ XX ВЕКА
Российская академия наук
Сибирское отделение
Институт истории
Сергей Красильников
СЕРП И МОЛОХ
Крестьянская ссылка
в Западной Сибири
в 1930-е годы
Москва
РОССПЭН
2003
https://docs.google.com/file/d/0B96SnjoTQuH_ZTBpQ2hXR1NtRm8/edit?usp=sharing
ББК 63.3(2)6-28; 63.3(2)6-4 К 78
Издание осуществлено при финансовой поддержке
Российского гуманитарного научного фонда (РГНФ)
проект № 02-01-16165
Ответственный редактор
доктор исторических наук,
профессор В.П. Данилов
Красилышков С.А.
К 78 Серп и Молох. Крестьянская ссылка в Западной Сибири в 1930-е годы. — М.: «Российская политическая энциклопедия» (РОССПЭН), 2003. — 288 с, ил.
Исследование посвящено одному из переломных и трагических событий послереволюционной отечественной истории — процессу «социалистического раскрестьянивания» в форме высылки сотен тысяч крестьянских семей на спецпоселение в комендатуры ГУЛАГа. На основе опубликованных и архивных документов автор реконструирует механизм и этапы осуществления государственной репрессивной антикрестьянской политики в Западно-Сибирском регионе на протяжении 1930-х годов. Показаны разработка и осуществление массовых и локальных депортаций, формы крестьянского протеста и сопротивления, процесс формирования и трансформации сети спецпоселений в регионе, рассмотрены источники пополнения и облик комендантского корпуса, показаны направления и последствия дискриминационного статуса спецпереселенцев, масштабы и структура эксплуатации их труда сталинской экономической системой. Издание включает в себя фотоиллюстрации и карту спецпоселений в регионе.
ISBN 5 - 8243 - 0386 - X
С.А. Красильников, 2003. «Российская политическая энциклопедия», 2003. Институт истории СО РАН, 2003.
Серия «Социальная история России XX века» — «Российская политическая энциклопедия» (РОССПЭН), 2003.
Моей маме, бывшей спецпереселенке Белковской поселковой комендатуры СибЛАГа ОГПУ посвящается
ВВЕДЕНИЕ
В конце 1920-х гг. наша страна вступила в эпоху, точное определение содержания которой до сих пор является предметом научных дискуссий. Диапазон дефиниций здесь широк — от «чрезвычайщины» до «форсированной модернизации». Закрепившаяся в пропаганде, а затем и в общественном сознании нескольких поколений публицистическая формула происходивших событий, выраженная сталинским словосочетанием «Великий перелом», отражала одномерное восприятие радикальных изменений как факт необратимости социалистического строительства в СССР. За рамками такого подхода оставались вопросы о методах и средствах форсированных социальных, экономических, политических, культурных преобразований, их последствиях, в т. ч. цене в человеческом измерении, которую общество заплатило, претворяя в жизнь планы и замыслы сталинского политического руководства.
В последние полтора десятилетия историками, философами, политологами, экономистами, публицистами сделано очень много для осмысления предпосылок, характера, движущих сил и итогов преобразований страны из нэповской в социалистическую. Совершенно очевидно, что сначала приоритет отдавался изучению белых пятен в истории конца 1920-х — середины 1930-х гг. Репрессии, принуждение и насилие во всевозможных формах, введенные в ранг государственной политики, голод 1932—1933 гг. и другие социальные катастрофы и аномалии активно исследовались историками во всех регионах России. С середины 1990-х гг. эпицентром профессиональных интересов многих из них стали проблемы формирования и эволюции коммунистического режима. Наиболее широко велись работы по реконструкции механизма разработки и принятия стратегических решений в различных сферах политики, экономики, культуры, религии и т. д. В последние годы в самостоятельное направление отечественной исторической науки выделилось изучение структур повседневности (быт, психология, мотивация индивидуального и группового поведения и т. п.). Попытки создания концептуально целостной модели эпохи «Великого перелома», периодически предпринимаемые отечественными учеными (Л.А. Гордон, Э.В. Клопов, А.Г. Вишневский, А.К. Соколов, О.В. Хлевнюк, И.В. Павлова и др.)1, равно как и перманентно вспыхивающие дискуссии о характере эпохи и отдельных ее сторонах свидетельствуют о том, что научный поиск продолжается. Активное и заинтересованное участие в нем принимают теперь и зарубежные исследователи, имеющие несомненный опыт и плодотворные подходы к изучению указанной эпохи.
Одна из предметных исследовательских областей, в которых взаимодействие западных и российских исследователей осуществляется в тес-
ном контакте и с взаимной пользой, — история отечественного крестьянства, получившая отражение в процессах форсированной принудительной коллективизации и т. н. раскулачивания. В рамках международного исследовательского проекта «Трагедия советской деревни. Коллективизация и раскулачивание. Документы и материалы. 1927—1939», реализацией которого руководит один из крупнейших и авторитетных российских историков В.П. Данилов, коллективом историков и архивистов из России, США, Канады и Австралии завершается работа по подготовке 5-томного документального научного издания, которое не имеет аналогов по ширине охвата и тематическому разнообразию источников, вобравших в себя трагедию отечественного крестьянства2.
Важнейшей составляющей процесса раскрестьянивания «по-социалистически» являлась ускоренная государственной политикой маргинализация той части крестьянских семей (хозяйств), которые, будучи объявленными «кулаками», подверглись экспроприации и высылке в спецпоселения для «трудового перевоспитания». В 1990-е гг. появилось много исследовательских, публицистических, документальных публикаций, посвященных жизни и судьбам репрессированных крестьян, которые были превращены в спецпереселенцев, одну из самых массовых маргинальных групп сталинской эпохи. В их числе монографии Н.А. Ивницкого, Н.Я. Гущина, В.Я. Шашкова3, документальные сборники, подготовленные историками и архивистами Карелии, Урала, Сибири и других регионов массовой крестьянской ссылки. Сказанное, однако, не дает оснований для того, чтобы считать тематику исчерпывающе раскрытой. Напротив, именно благодаря тому исследовательскому «буму», который стимулировал изучение историками проблем государственного насилия и антикрестьянских репрессий конца 1920— 1930-х гг., были поставлены и стали активно изучаться такие неисчерпаемые, «бездонные» темы, как взаимоотношения власти и крестьянства в эпохи войн, революций и террора; формы, методы и масштабы крестьянского протеста и сопротивления государственному террору; природа и функционирование системы принудительного труда; мотивация поведения людей в условиях несвободы и т. д.
Наша исследовательская позиция зиждется на том, что при анализе всех названных выше тем, составляющих предметное поле истории возникновения и эволюции т. н. кулацкой (фактически крестьянской) ссылки на поселение в 1930-е — первой половине 1950-х гг., необходимо максимально полно и вместе с тем корректно использовать подходы и наработки тех зарубежных и отечественных историков, кто изучал систему государственных репрессий, механизмы принятия сталинским режимом политических решений, структуры повседневности сталинской эпохи. Другое принципиальное требование, которого мы придерживались в проводимом исследовании, предполагает освещение государственного насилия в отношении «кулаков» как трехуровневого явления. Репрессивная политика и проводивший ее аппарат рассматриваются на уровнях Центр (директивные органы) — регион (краевые органы управления) — местные органы управления (районные органы, сельские советы, участковые и поселковые комендатуры). Данный подход позволяет проследить всю технологическую цепочку осуществления властных решений — от разработки и принятия до практической их реализации
местным «активом» или комендантами. Необходимость разноуровневого анализа процессов формирования и функционирования систем государственного насилия и принуждения обусловлена и тем, что информация, проходя по отлаженным каналам как «сверху вниз», так и «снизу вверх», подвергалась искажению в фильтрах личных, групповых, корпоративных интересов ее создателей и потребителей. Своего рода знаковым можно считать описываемый в книге механизм того, как трагедия гибели нескольких тысяч высланных весной—летом 1933 г. трудпосе-ленцев в Александро-Ваховской комендатуре (север нынешней Томской обл.) после многомесячных разбирательств ведомственными и партийными комиссиями в Западной Сибири стала лишь поводом для весьма тривиального бюрократического решения Политбюро ЦК ВКП(б) в марте 1934 г. о «принятии к сведению», что ОГПУ по своей линии наказало 18 виновных в этом работников. Кроме того, как для историка-аграрника важен анализ первичного (и основного) элемента крестьянской экономики — крестьянской семьи и крестьянского двора, а для историка промышленности изучение структуры, функций и связей отдельного предприятия, так для исследователя данной проблемы актуально изучить механизмы создания и эволюции аппарата комендатур, условий пребывания репрессированных крестьян с семьями на спецпоселении. Эта задача определила необходимость приоритетного использования в работе документов и материалов, которые отложились в фондах регионального (Западная Сибирь) и местных звеньев аппаратов управления, протоколов заседаний партийных комитетов, межведомственных комиссий, общих собраний парторганизаций отдельных комендатур, в частности хранящихся там личных дел глав семей спецпереселенцев.
Западная Сибирь в 1930-е гг. являлась регионом, где наряду с Северным краем и Уралом дислоцировались многочисленные комендатуры спецпереселенцев. Здесь было принудительно расселено от 20 (1932 г.) до 24,8 % (1938 г.) всех спецпереселенцев страны. Территориально комендатуры разделялись на т. ri. северные (Нарымский окр. и прилегавшие к нему районы) и южные (Кузбасс и часть районов Алтайского края). Как самостоятельные учитывались комендатуры, располагавшиеся на территории выделившихся из Западно-Сибирского края Омской обл. (1934 г.) и Красноярского края (1935 г.). Термины «Нарым», «Нарымский край», бывшие нарицательными в России для обозначения наиболее неблагоприятных мест для отбывания ссылки в дореволюционное время, стали столь же знаковыми в общественном сознании для обозначения места массовой крестьянской ссьшки в сталинскую эпоху.
Хронологические границы исследования — 1930-е гг. — позволяют рассмотреть в динамике формирование и эволюцию указанной территориальной системы крестьянских спецпоселений. Анализ ситуации развития государственной репрессивной политики последних полутора предвоенных лет (1940 — лето 1941 г.), когда приоритетными стали проблемы этнических депортаций, не входит в задачи данной работы.
Разделы о крестьянском сопротивлении и высылке основаны на анализе событий в регионе, поскольку Западная Сибирь являлась не только краем, в котором размещались прибывающие «извне» спецпереселенцы, но и территорией внутрикраевой депортации — две трети спец-
переселенцев составляли сибиряки, перемещенные из южных районов в северные и восточные.
При цитировании источников сохраняются авторская орфография и знаки препинания. Стилистические погрешности оговорены особо. В квадратных скобках приводятся пропущенные в документах слова, буквы, знаки препинания. Многоточия означают пропуски в тексте при неполном цитировании источника.
В книгу помещены 14 фотографий из фондов Томского областного краеведческого музея и карта северных районов Западной Сибири с нанесенными на нее границами размещения районных (участковых) комендатур, хранящаяся в фондах ГАНО.
Глава I
ИСТОРИОГРАФИЯ. ПОНЯТИЙНЫЙ АПНАРАТ
1. Спецпереселенцы 1930-х годов в новейшей отечественной историографии
История отечественного крестьянства накануне и в период коллективизации является той областью изучения постреволюционного российского общества, в которой наиболее рельефно отразились сильные и слабые стороны, успехи и неудачи процесса познания в последнее десятилетие. Очевидно, что среди всех элементов классической триады, составлявшей основу социальной структуры советского общества, именно проблемы, касающиеся судеб крестьянства, дав простор публицистическим рассуждениям, а затем и профессиональным историческим поискам, в общественном сознании выдвинулись на передний план. Последовавшее за этим переосмысление прежних исследовательских схем и оценок в отечественном крестьяноведении было более глубоким, чем в изучении рабочего класса или интеллигенции. В одних случаях скачкообразно, в других плавно происходил пересмотр специалистами-аграрниками устоявшихся, десятилетиями незыблемых, исторических построений.
Обращаясь к работам признанных ученых, нельзя не увидеть в них эволюции. Так, в монографии Н.Я. Гущина, В.А. Ильиных «Классовая борьба в сибирской деревне. 1920-е — середина 1930-х гг.» (Новосибирск, 1987) заключительная глава озаглавлена традиционно — «Классовая борьба в годы массовой коллективизации. Ликвидация кулачества как класса», а последний ее раздел — «Трудовое перевоспитание бывших кулаков». Десятилетие спустя Н.Я. Гущин опубликовал единственную пока в своем роде монографию, в которой на региональном уровне проведен комплексный анализ трагедии советской деревни под упомянутым углом зрения: «"Раскулачивание" в Сибири (1928—1934 гг.): Методы, этапы, социально-экономические и демографические последствия» (Новосибирск, 1996). Тот же путь прошел и другой известный исследователь — Н.А. Ивницкий. Достаточно сравнить две его работы, начала 1970-х гг. («Классовая борьба в деревне и ликвидация кулачества как класса (1929—1932 гг.)» (М., 1972)) и 1990-х гг. («Коллективизация и раскулачивание (начало 30-х гг.)» (М., 1994)). Активное участие названных выше, а также других известных ученых (В.П. Данилов, И.Е. Зеленин) и молодых исследователей в дискуссиях по проблемам коллективизации и крестьянства, прошедших в конце 1950-х — начале 1990-х гг., способствовало радикальному пересмотру основополагающих построений отечественной историографии, что, впрочем, не повлекло за собой создания новой парадигмы, которая безоговорочно разделялась бы, если не всеми, то большинством специалистов.
Настоящее время можно считать своеобразным переходным периодом в развитии указанной предметной области (крестьянство накануне и в эпоху «Великого перелома»). Разрушительная фаза поисков в целом завершается, однако, позитивная, конструктивная работа еще не дала сколько-нибудь значительных результатов. Появление ряда публикаций отчетливо выраженного концептуального характера, принадлежащих авторитетным ученым-аграрникам (Н.Я. Гущин, В.П. Данилов, И.Е. Зеленин, Н.А. Ивницкий и др.)1, способствовало всеобщему признанию коллективизации как насильственной и принудительной, а «ликвидации кулачества» как трагического акта раскрестьянивания. Начался этап осмысления причин хода и последствий отмеченных выше процессов. В центре внимания исследователей вполне логично оказались проблемы изучения насилия партийно-государственной машины над деревней, депортации крестьянства, голода 1932—1933 гг. и др. В первой половине 1990-х гг. особое значение приобрело экстенсивное вовлечение в научный оборот источников из ранее закрытых для исследователей фондов бывших партийных, государственных и ведомственных архивов. Вслед за первыми журнальными публикациями московского историка В.Н. Земскова2 вышли в свет сборники документов и материалов, отразившие историю депортации крестьянства и формирования сети спецпоселений в тех регионах, в которые по преимуществу направлялись высланные крестьяне (север европейской части страны, Урал, Сибирь)3. Появились аналитические публикации, в которых рассмотрены разные стороны существования такой трагической категории, как спецпереселенцы. Необходимо признать несомненный вклад в изучение данной проблемы В.Н. Земскова. Его усилиями в научный оборот был вовлечен огромный статистический материал, позволивший проследить изменения в численности, составе и размещении «кулацкой ссылки» за весь период ее существования4. Ход экспроприации и высылка крестьянства на Урале получили освещение в публикациях курганского историка И.Е. Плотникова5. Несколько работ о положении спецпереселенцев на Севере принадлежит перу мурманского исследователя В.Я. Шашкова6. Следует отметить содержательную статью молодого исследователя из Сыктывкара Н.М. Игнатовой о принудительном заселении и условиях жизни спецпереселенцев на территории Республики Коми7. В наших статьях рассматриваются такие аспекты, как статус спецпереселенцев, влияние крестьянской ссылки в Сибири на экономику региона, складывание системы управления спецпереселенцами8.
На фоне возрастающего количества публикаций, посвященных истории крестьянства на рубеже 1920—1930-х гг., все более насущной становится необходимость в серьезном осмыслении ключевых проблем теоретического и конкретно-исторического характера. Среди них следует назвать прежде всего проблему выработки понятийного аппарата, который адекватно отразил бы исторические реалии эпохи, затем проблему противоречий, проявившихся при освещении истории спецпереселенцев. Важность пересмотра системы категорий, сложившейся в советской историографии крестьянства, очевидна. Однако и опытные, и начинающие исследователи нередко действуют в соответствии со сложившимися ранее стереотипами, без каких-либо оговорок пользуются терминами эпохи «Великого перелома» — раскулачивание, бывшие кулаки
8
и т. д. Примечательно, что эти термины нашли отражение в названиях монографий (Н.А. Ивницкий. «Коллективизация и раскулачивание»; И.Е. Плотников. «Сплошная коллективизация и раскулачивание в Зауралье») и сборников документов («Из истории раскулачивания в Карелии»). На этом фоне не случайно появление «гибридных» понятий: например, уральские историки сборнику документов дали название «Раскулаченные спецпереселенцы на Урале»9. Более осторожную и, на наш взгляд, обоснованную позицию заняли в данном вопросе В.Н. Земсков (используя термин «кулацкая ссылка», он предусмотрительно его закавычивает), а также Н.Я. Гущин (в своих последних публикациях он закавычивал термины «кулак», «раскулачивание»).
Сказанное выше еще раз подчеркивает переходное состояние современного отечественного крестьяноведения. Однако до бесконечности долго пользоваться методом закавычивания нельзя. В качестве базовой категории необходимо использовать, по нашему мнению, понятие «раскрестьянивание», поскольку то, что традиционно именовалось «ликвидацией кулачества», «раскулачиванием» и т. д., являлось ничем иным, как самой острой и драматической стадией принудительного раскрестьянивания (здесь можно провести определенную аналогию с политикой властей по расказачиванию). Представляется бесспорным, что в ходе форсированной и насильственной по своей сути и методам коллективизации, разорению и высылке подверглись значительные массы крестьянства, не имевшие подчас ничего общего с наиболее зажиточным слоем деревни. В ходе «Великого перелома» крестьянство в целом утратило экономическую самостоятельность и независимость от государства, а подвергшиеся депортации — личные права и свободы. Таким образом, правомерно было бы заменить термины «самораскулачивание» на «самораскрестьянивание», а «раскулаченные» — на «репрессированные крестьяне (крестьянские семьи)» и т. д.
Столь же трудно происходит отказ от тезиса советской историографии о «трудовом перевоспитании бывших кулаков». Следует отметить необоснованность употребления словосочетания «бывший кулак» — ведь после экспроприации своего имущества зажиточный крестьянин тотчас переставал быть «кулаком», между тем термин «кулак-спецпереселенец (трудпоселенец)» сохранялся в политической и карательной лексике в течение всего периода существования сталинского режима. К сожалению, этот сталинский тезис получил возможность возродиться (правда, в несколько видоизмененной форме) в ряде нынешних публикаций. Работа В.Я. Шашкова о спецпереселенцах имеет подзаголовок «Роль спецпереселенцев в развитии производительных сил на Кольском полуострове». Значительная часть работы посвящена описанию «вовлечения спецпереселенцев в социалистическое соревнование и ударничество», «форм поощрения спецпереселенцев», «массово-политической работы среди спецпереселенцев» и т. д. И хотя В.Я. Шашков неоднократно указывает на насильственный характер колонизации Севера и пишет о необходимости «покаяния за политику ВКП(б) по раскулачиванию, за сталинский геноцид в отношении крестьянства»10, методологически его постановка вопроса о роли спецпереселенцев в развитии производительных сил страны по сути соответствует прежнему постулату о «трудовом перевоспитании бывших кулаков»11. В одной из работ
(введение к сборнику документов «Спецпереселенцы в Западной Сибири. 1933 — 1938») нам приходилось указывать на неправомерность подобного подхода12. И.Е. Зеленин в рецензии на документальные сборники «Спецпереселенцы в Западной Сибири» не только поддержал высказанную нами точку зрения, но и существенно развил аргументацию против попыток реанимировать изучение псевдонаучной проблемы «трудового перевоспитания кулачества»13.
Монографическое исследование В.Я. Шашкова «Раскулачивание в СССР и судьбы спецпереселенцев. 1930—1954 гг.» (Мурманск, 1996) претендует на комплексное освещение трагедии репрессированного крестьянства (спецпереселенцев) на протяжении почти четверти века с начала массового «раскулачивания» до отмены режима спецпоселений для «бывших кулаков» в первый послесталинский год. Для подобной заявки у автора имелись весомые основания: им к тому времени была проделана большая работа по выявлению, систематизации и аналитическому обобщению громадной, разноплановой и ставшей сравнительно недавно доступной историкам делопроизводственной документации партийных и государственных органов разных рангов, решавших «кулацкий вопрос». В.Я. Шашков впервые предложил законченную монографическую разработку истории крестьянской ссылки советского периода. Он обосновал собственную периодизацию процесса «раскулачивания» в СССР, выделив в нем четыре периода: 1930, 1931, 1933—1940, 1945—1952 гг. За это время, согласно его подсчетам, в стране «было раскулачено 867 407 крестьянских хозяйств и выслано в отдельные регионы СССР 658 860 семей в количестве 2 721 991 чел.»14. Работа выстроена по вполне четкой схеме с использованием проблемно-хронологического принципа. Это позволило достаточно органично соединить реконструкции основных этапов технологии насилия («раскулачивание» — высылка в отдаленные районы — расселение (устройство) — использование труда — «перевоспитание» — отмена режима спецпоселения) и социального поведения крестьянства в экстремальных условиях (формы протеста — адаптация в спецпоселках — включенность в экономическую и культурную реальность в районах вынужденного расселения). Работа В.Я. Шашкова содержит несколько разделов, затрагивающих неизвестные ранее аспекты, а также дающих интересную и подкрепленную солидной фактологией интерпретацию уже известным событиям: «Роль ОГПУ в раскулачивании крестьянских хозяйств», «Спецпоселки, районные и поселковые комендатуры», «Роль спецпереселенцев в развитии экономики отдаленных районов страны».
Рассматриваемая работа, хотя издана не в центре и имеет небольшой тираж, заслуживает пристального внимания не только со стороны узкого круга специалистов, но и историографов вообще, поскольку в ней нашли рельефное отражение как позитивные сдвиги, так и вполне типичные для исследований отечественной истории советского периода противоречия и издержки. С концептуальной точки зрения монография относится к разряду работ достаточно распространенного сегодня типа, в которых старые догмы эклектически соединились с подходами и оценками новейшего времени. Определение «раскулачивания» как антигуманной и реакционной акции сталинского режима в отношении крестьянства в ней «мирно уживается» с несколько переиначенным пе-
10
чально известным тезисом о «трудовых успехах спецпереселенцев в освоении Севера». Партийные органы всех рангов, крайне негативно характеризовавшиеся автором при описаниях разорения и высылки крестьянских хозяйств, затем превращаются в «радетелей» спецпереселенцев. В такой же последовательности меняется взгляд и на карательные органы: «Если в ходе раскулачивания и выселения раскулаченных семей' органы ОГПУ и НКВД выполняли репрессивные функции, то в местах спецпоселений они сыграли огромную позитивную роль в жилищно-бытовом, хозяйственном, медицинском и культурном обслуживании спецпереселенцев. Они являлись генераторами принятия центральными и местными органами Советской власти конкретных мер по улучшению лагерных условий жизни спецпереселенцев»15.
Разделы монографии, описывающие организацию и использование труда спецпереселенцев, вне зависимости от субъективного намерения автора, представляют собой апологию принудительного труда: «Без их (спецпереселенцев. — С.К.) участия на индустриализацию в СССР потребовалось бы более продолжительное время»16. Однако несколькими абзацами ранее В.Я. Шашков иначе оценивает последствия «раскулачивания» для аграрной сферы: «Раскулачивание... подорвало экономическую основу сельскохозяйственного производства и обрекло его на постоянное кризисное развитие». Руководствуясь авторской логикой, следует, вероятно, признать громадный «вклад в создание советской экономики» не только всех категорий заключенных, но и иностранных военнопленных, а также интернированных. Думается, что искать в системе принудительного труда созидательные элементы — бесперспективное занятие.
Рецидивы прежней, просталинской схемы отчетливо прослеживаются во всей работе. Понятийный аппарат и особенно ключевое для данной монографии определение «раскулачивание» представляют собой яркую иллюстрацию попыток соединить несоединимое. «Раскулаченные крестьянские семьи (хозяйство)» — типичное для этой работы словосочетание, которое дается в тексте без кавычек. Между тем, если с определенными оговорками его можно было бы использовать для описания событий 1930 г., то применительно к более позднему времени говорить о репрессиях против «кулачества» нельзя ввиду отсутствия каких-либо формальных признаков его прежней жизни (наем рабочей силы и т. д.). Термин «раскулачивание» условен еще и потому, что экспроприации и высылке подвергались не только различные слои крестьянства, но и неземледельческая часть деревенского населения, в частности, духовенство, служащие, учащаяся молодежь.
Одна из основных тем монографии В.Я. Шашкова — динамика и этапы процесса «раскулачивания» и «кулацкой ссылки» в СССР. Автор обосновывает собственную периодизацию, далеко, впрочем, не бесспорную. Если базовым признаком «раскулачивания» считать конфискацию имущества крестьян в сочетании с высылкой, то исходным рубежом этой акции следует считать, по-видимому, не 1930, а 1929 г., когда в ходе хлебозаготовок крестьян впервые в соответствии со ст. 61 УК РСФСР стали подвергать такой форме репрессий, как конфискация с высылкой. О масштабности практики ее применения говорит тот факт, что только в Сибири до 1930 г. было репрессировано около 2 тыс. крес-
11
тьянских семей. Тогда же, а не в 1930 г. отмечено массовое проявление феномена «самораскулачивания». Непроясненной в работе осталась ситуация с репрессиями в деревне в 1932 г.: этот год попросту «выпал» из авторской периодизации «раскулачивания». Однако известно, что зимой — весной 1932 г. режим предпринимал большие усилия по «до-выявлению кулацких хозяйств» и «очистке» от них колхозов. Если их экспроприация и отстояла по времени на несколько месяцев от депортации, то данный факт тем более требует аналитического объяснения.
Причины и состав массовой высылки 1933 г. получили в монографии искаженную интерпретацию. Эта «операция» заметно отличалась и от предыдущих, и последующих (преимущественно этнических), поскольку, имея отчетливую антикрестьянскую направленность, она преследовала и другие значимые в то время для сталинского режима цели — «чистку» городов в ходе введения паспортной системы, отселение от границы, «разгрузку» мест заключения, что в итоге повлекло за собой депортацию в восточные районы маргинальных групп — рецидивистов и других городских деклассированных элементов. Что касается дискуссии о том, когда прекратились массовые депортации крестьянства (прежде всего российского) и высылка из деревни приобрела ограниченный, точечный характер, то в ней нам кажется обоснованной позиция известного историка И.Е. Зеленина, считающего рубежом вторую половину 1933 г. Версия о «новой волне раскулачивания» в 1937— 1938 гг. как составной части «Большого террора», формально вписывающаяся в концепцию событий выделенного В.Я. Шашковым периода с 1933 по 1940 г., вообще не обсуждается в работе. Не ясно также, насколько точно на основе карательной статистики можно вьщелить «кулацкую» составляющую из этнических депортаций во второй половине 1930 — начале 1950-х гг. Однако именно на этих материалах В.Я. Шашков строит свои подсчеты общей численности «раскулаченных» в СССР за четверть века.
Не выходит В.Я. Шашков и на новый уровень осмысления действительно имевшего место феномена более высоких, чем в колхозах, производственных показателей многих неуставных артелей спецпереселенцев. Он объясняет это тем, что спецпереселенцы, будучи потомственными крестьянами, «в любых условиях могли трудиться эффективно и своим примером увлекали других»17. Действительно, мотивация к труду у спецпереселенцев была сильнее, чем у колхозников, ибо в перспективе «ударный» труд давал главам их семей и молодежи шансы на восстановление в правах, а в будущем — на снятие со спецучета и получение права выезда из спецпоселений. Однако В.Я. Шашков, как и многие затрагивающие данный сюжет исследователи, не учитывает в полной мере того, что неуставные артели, будучи до 1938 г. «приписанными» к ОГПУ—НКВД, находились внутри карательной системы, которая имела особые условия хозяйствования (льготная система кредитования, отсрочки платежей, периодическое списание задолженностей и т. д.).
Вызывает также возражение следующее положение В.Я. Шашкова: «Несмотря на экстремальные, лагерные условия жизни спецпереселенцы вместе с правовым населением СССР были включены в процесс социально-культурного развития, пользовались равными правами на труд и социальное обеспечение»18. Оно в корне противоречит сделанному
12
несколько ранее выводу о том, что «трудпоселенцы вплоть до их освобождения от спецпоселения находились в бесправном положении»19. В работе оказался «затемненным» реальный статус спецпереселенцев. В данном случае явно недостаточно констатировать применение к крестьянству такого вида репрессий, как высылка (или ссылка). То, что происходило в деревне с 1929 г., являлось мерой экстраординарной и не имевшей ранее в силу ряда обстоятельств аналогов в карательной практике. Это была административная (внесудебная) ссылка, но не обычная, поскольку носила семейный характер (репрессии касались всех — от младенцев до стариков); она осуществлялась в соединении с принудительными работами (ранее это была форма только судебных репрессий) и была бессрочной (ранее ни один вид высылки или ссылки не назначался на срок более десяти лет). Имея такой симбиоз отступлений даже от собственного законодательства, сталинский режим вел в отношении спецперселенцев «игру без правил» (точнее, правила менялись неоднократно). В контексте сказанного следует не довольствоваться абстрактной формулой «правовое положение спецпереселенцев», а определять совершенно конкретный статус различных групп и категорий внутри спецпереселенцев через соотношение прав и обязанностей, которыми они наделялись властями. Совершенно очевидно, что это соотношение было особым у молодежи или у взрослых «ударников» и т. д.
К сожалению, монография В.Я. Шашкова не свободна от опечаток и неточностей фактического характера. Так, начало работы комиссии ЦК ВКП(б) по спецпереселенцам (Андреева—Рудзутака) датируется автором 3 марта 1931 г.20, тогда как создана она была 11 марта, а первое ее заседание состоялось 18 марта; неверно, что Г.Г. Ягода «не рискнул обратиться» в Политбюро и к И.В. Сталину в конце 1931 — начале 1932 г. с информацией о тяжелом положении в спецпоселках21, соответствующий документ им был направлен не только в ЦКК, но и Сталину 4 января 1932 г.; к разряду социальной депортации автором отнесено переселение в Сибирь, осуществлявшееся в рамках столыпинской аграрной реформы22.
Нельзя не выразить сожаления и по другому поводу. В работе, как правило, отсутствуют ссылки на документальные издания, вводящие в научный оборот документы фондов ГА РФ и ряда других архивов, ключевые для рассмотрения данной темы. Так, в сборниках документов, вышедших в Петрозаводске, Екатеринбурге, Новосибирске еще до появления монографии В.Я. Шашкова, опубликовано много материалов нормативного характера о высылке крестьянства, формировании и эволюции системы спец(труд)поселений в 1930-е гг. Не замечая этого, автор тем самым «переоткрывает» многие уже введенные в научный оборот источники.
Приходится констатировать легкость, с какой публицистические подходы, схемы и оценки переходят в исторические исследования, и без того, как показано выше, несвободные от прежних идеологических и историографических наслоений и стереотипов. С легкой руки публицистов конца 1980-х гг. спецпереселенцы стали синонимом репрессированного крестьянства, между этими понятиями был поставлен знак равенства. В результате сложнейшая проблема формирования и эволюции такой категории сталинской эпохи, как спецпереселенцы, подвер-
13
глись предельно упрощенной трактовке. Между тем даже простой перечень карательной лексики 1930 — 1940-х гг. свидетельствует об обратном. Так, на начальной стадии экспроприации и депортации крестьянских хозяйств (февраль—июнь 1930 г.) в делопроизводственной документации партийных, советских и карательных органов (ОПТУ и НКВД РСФСР) использовались термины «выселенные (выселяемые) кулаки (2-я категория)» и «расселенные (расселяемые) кулаки (3-я категория)», суть различий между которыми заключалась первоначально в том, что причисленные ко 2-й категории подлежали депортации за пределы округа или районы проживания, а к 3-й — расселению на специально отведенной территории внутри районов проживания. Летом 1930 г. в оборот вводится ставший затем привычным термин «спецпереселенцы», распространившийся на существовавшие до этого категории репрессированных сельских жителей. Так было до весны—лета 1933 г., когда произошла радикальная реформа карательной системы, в ходе которой спецпоселения стали именоваться трудпоселениями (соответственно, спецссылка — труд ссылкой, а спецпоселенцы — трудпоселенцами). С этого времени трудссылка утратила преимущественно крестьянский облик, т. к. трудпоселки оказались местом, куда направлялись деклассированные городские элементы, выявленные во время «чисток» крупных и режимных городов, а также рецидивисты, определенные в ссылку на поселение в ходе «разгрузки» мест заключения (колоний и тюрем)23. Накануне и в годы войны существовало несколько категорий лиц, подвергшихся репрессиям в форме .ссылки на поселение: спецпереселенцы-немцы, спецпереселенцы-ссыльные из Молдавии и Прибалтики, ссыльнопоселенцы и др. В 1944 г. все они стали именоваться «спецпереселенцы», сохраняя при этом индикаторы-дополнения: трудпоселенцы получили обозначение «спецпереселенцы-бывшие кулаки»24. Так продолжалось до 1954 г., пока «кулацкая ссылка» не была окончательно отменена. Почти за четверть века категория «спецпереселенцев-трудпосе-ленцев» вобрала в себя много самых разных социальных слоев и групп, среди которых крестьянский элемент имел тенденцию к постоянному уменьшению.
Если обратиться к начальной фазе массовых репрессий эпохи «Великого перелома» в деревне, то нетрудно заметить, что группы «кулаков», а следовательно и спецпереселенцев, отнюдь не являлись стопроцентно крестьянскими. В ходе поспешно проводимой зимой—весной 1930 г. депортации списки подлежащих высылке «кулаков» нередко формировались на основе имевшихся у местных органов списков лиц, лишенных избирательных прав, — «лишенцев». В это число попадали представители практически всех социальных групп сельского населения — ремесленники, служащие, священнослужители и т. д. Несмотря на жесткие инструкции карательным органам «отсекать» при высылке от крестьянской массы т. н. бывших — священников, офицеров и т. д., их выявляли в ходе проверок спецпереселенцев на поселении. Кроме того, принцип высылки «кулацких» семей в полном составе неизбежно влек за собой появление в спецпоселках членов семей, имевших, в частности, неземледельческие занятия и профессии. Не случайно, инфраструктура спецпоселков (медико-санитарная, культурно-просветительная и т. д.) во многом была укомплектована (низшее и среднее
14
звено) персоналом из числа самих спецпереселенцев. Так, на начало 1932 г. они составляли свыше 40 % педагогического состава школ в спецпоселках Урала. В Западной Сибири их доля среди учителей в комендатурах достигала двух третей25. Естественно, допущение спецпереселенцев к исполнению функций вспомогательного и тем более основного персонала в школах, библиотеках, больницах требовало наличия у них определенного уровня образования и квалификации, приобретенного до высылки. Для части спецпереселенческой молодежи открывались возможности пройти краткосрочные курсы подготовки работников сфер медицины, экономики и культуры и вернуться затем для работы в комендатурах. Что касается представителей исполнительных звеньев аппарата комендатур (секретари, экономисты, статистики и т. д.), то они в значительной мере комплектовались также за счет «проверенных» спецпереселенцев (в сентябре 1933 г. к ним относилось 480 из 971 сотрудника Нарымских комендатур26). В начале 1930-х гг. это был, хотя и немногочисленный, но постоянно действовавший канал «размывания» преимущественно крестьянского состава спецпереселенцев.
Главными же факторами неизбежно происходившего в условиях спецпоселений процесса раскрестьянивания становились государственное распределение и закрепление трудоспособных спецпереселенцев в качестве рабочей силы в несельскохозяйственных секторах экономики. Уже на ранних стадиях формирования системы спец(труд)поселений властями предусматривалось использование труда репрессированных сельских жителей в таких отраслях, как строительство, транспорт, промышленность и т. д. Безусловно, в привлечении труда спецпереселенцев были региональные особенности. Так, на Урале в начале 1932 г. за промышленными и строительными организациями числилось 116 тыс. высланных семей, преимущественно крестьянских, и лишь около 15 тыс. было закреплено за сельхозколониями27. По данным СибЛАГа за сентябрь 1931 г., в Западной Сибири в комендатурах сельскохозяйственного профиля числилось 41 тыс. семей спецпереселенцев из 65 тыс. семей, размещенных в комендатурах региона. Таким образом, почти треть трудоспособного населения спецпоселков на данной территории уже с первых месяцев неволи имела неземледельческую специализацию (работа в леспромхозах, шахтах, на приисках, Кузнецкстрое и т. д.)28. Накануне войны уже не более трети трудпоселенцев было занято в сельском хозяйстве (в т. н. неуставных сельхозартелях, совхозах и др.)29. По численности трудоспособные поселенцы, занятые в лесной и угольной отраслях промышленности, сравнялись с членами сельхозартелей трудпоселенцев30.
Практически любому из исследователей массовых антикрестьянских репрессий, предпринятых в начале 1930-х гг. государством при поддержке «снизу», приходилось выстраивать иерархию причин, вызвавших данное явление. Большинство историков в качестве исходной причины выделяет экономическое поведение основной массы крестьян (особенно зажиточных хозяйств), которые с момента кризиса хлебозаготовок 1927/1928 хоз. г. проявляли устойчивое нежелание подчиниться проводимой государством политике неэквивалентного обмена между городом и деревней и сопротивлялись внеэкономическим методам изъятия произведенной ими продукции — вначале пассивно, сокращая посевы,
15
деля хозяйства, распродавая имущество (фактическое «самораскулачивание»), затем активно терроризируя сельских активистов и т. д.31 Другая причина, не менее существенная, но возникшая позже, имеет политическую природу: с началом массовой форсированной и принудительной коллективизации лозунг «ликвидации кулачества» был призван ускорить создание коллективных хозяйств. Изоляция (аресты, высылка) одной части крестьянства была призвана продемонстрировать другой ее части бесперспективность сопротивления. Кроме того, массовое привлечение сельских низов к участию в экспроприации и высылке зажиточного слоя крестьянства вносило раскол в деревню, делало «низы» союзниками и участниками репрессивной политики «верхов». Побочная причина, сопровождавшая спланированное насилие над крестьянством в начале 1930-х гг., была связана с экономической составляющей экспроприации: конфискованное у арестованных и высланных крестьян имущество должно было стать важной частью неделимых фондов коллективных хозяйств32. Во второй половине 1930 г. и особенно в 1931 г. основой массовой депортации исследователи называют экономическую причину: контрольные цифры по высылке жестко увязывались с потребностями тех или иных наркоматов и ведомств в массовом и «дешевом» принудительном труде спецпереселенцев. Политические основания для репрессий в деревне отошли на второй план.
Нарисованная выше схема чередования в антикрестьянской репрессивной политике в конце 1920 — начале 1930-х гг. политических и экономических мотивов и оснований в целом возражений не вызывает. Вместе с тем выявляется очевидная необходимость в более детальном выяснении действия механизмов согласования интересов различных групп внутри не только институтов власти, но и самого крестьянства, и — шире — сельского населения в обстановке массовых государственных репрессий. Существует, хотя и не совсем четко оформленная, пришедшая в сферу исследований из публицистики, точка зрения о том, что массовые репрессии в деревне, хорошо продуманные и спланированные, выражали симбиоз интересов двух могущественных группировок — сталинского партийно-государственного руководства и карательной машины в лице ОГПУ — НКВД. Цель первой при запуске механизма «раскулачивания» состояла в уничтожении остатков оппозиции в партии и обществе, второй — в упрочении своего особого статуса в советской политической системе.
Уральский историк Л.В. Захаровский в своей кандидатской диссертации делает заключение об ошибочности традиционной трактовки политики «раскулачивания» только как составной и подчиненной части процесса коллективизации. По его мнению, «раскулачивание» было достаточно самостоятельной политической кампанией, предшествовавшей, а затем и существенно влиявшей на динамику самой коллективизации. «В 1930 г., — отмечает Л.В. Захаровский, — эта политика была безусловно политическим приоритетом, именно под ее проведение подгонялись темпы коллективизации. Как только первая волна "раскулачивания" прошла, большинству крестьян позволили покинуть колхозы. Выселение 1930 г., проводившееся без учета возможностей трудового использования спецпереселенцев, подтверждает особый теоретико-политический, а не прагматический характер приоритетов этой политики.
16
После того как в 1930 г. план, разработанный комиссией Молотова, был выполнен и "кулачество как класс" фактически перестало существовать, приоритет политики власти был перенесен на коллективизацию. Поэтому в 1931—1933 гг. "раскулачивание" становится уже не самостоятельной политикой, а инструментом проведения коллективизации и заготовительных кампаний»33.
Как видим, исследователи предлагают нетривиальные оценки и интерпретации конкретно-исторического процесса начальной стадии трагедии отечественной деревни. Другое дело, выдерживают ли критику подобные трактовки самих приоритетов партийно-государственной политики в деревне накануне и в начале коллективизации, а также результатов практической их реализации. Сколько-нибудь серьезных оснований для такого рода новаций, на наш взгляд, нет. В историографии даже в т. н. застойные десятилетия бегство и отток крестьян из колхозов объяснялись авантюризмом политики партийных верхов, широким массовым протестом и сопротивлением крестьян этой политике.
Высказанная Л.В. Захаровским позиция является новаторской, по нашему мнению, лишь по форме изложения, однако, в содержательном, концептуальном плане она не отражает нового видения проблемы. Большинство оценочных суждений сделано в рамках прежней исследовательской парадигмы, и здесь нет принципиальной разницы в том, в каком соотношении друг к другу выступают коллективизация и «раскулачивание». Можно даже согласиться с тем, что в определенные моменты (февраль—март 1930 г. и весна 1931 г.) карательная политика задавала темпы, «подхлестывая» и ускоряя коллективизацию. Однако и экспроприацию единоличных хозяйств, и создание крупного общественного производства в деревне правомерно рассматривать в контексте целенаправленно осуществляемой политики раскрестьянивания, разными составными частями, гранями которой и выступали коллективизация и «раскулачивание».
Нам представляется принципиально более правильной и перспективной в плане дальнейшего исследования постановка данной проблемы историком-аграрником В.А. Ильиных. В предисловии к хроникально-документальному сборнику, посвященному политике раскрестьянивания в Сибири, он делает вывод о том, что основное содержание радикальных изменений в деревне с конца 1920-х гг. «сводится к относительно скоротечному и имеющему характер общественного катаклизма превращению крестьянства в принципиально новую социальную общность, которое можно определить термином "социалистическое раскрестьянивание".
Раскрестьянивание — длительный и многомерный процесс, включающий в себя кардинальную трансформацию различных экономических, социальных, демографических и психологических характеристик крестьянства, определяющих его как класс. В основе превращения крестьянства в новую страту общества лежит ликвидация единоличного (семейного) хозяйства, представляющего базовую единицу его социальной самоорганизации»34.
Можно дискутировать о том, когда в целом завершился процесс раскрестьянивания под воздействием целенаправленной государственной политики — накануне войны или в 1950-е гг. (так считает В.А. Ильи-
17
ных)35, однако, очевидно, что решающие события переломного характера произошли в конце 1920-х — первой половине 1930-х гг. Бесспорным является тот факт, что «раскулачивание» «подчинялось целям ликвидации крестьянства как класса самостоятельных товаропроизводителей в целом»36.
Особенно показательным в рамках указанной политики явилась судьба той части репрессированного крестьянства, которая подверглась маргинализации, т. е. вытеснению за грани формально правового советского общества. Спецпереселенцы насильственным путем были пере-структурированы, превращены в универсальную рабочую силу для нужд сталинской («социалистической») модернизации. Большая их часть к концу 1930-х гг. стала «трудоиспользоваться» в несельскохозяйственных отраслях экономики (промышленность, строительство и т. д.).
Из работ последних лет, в которых анализируются проблемы массовых антикрестьянских репрессий и, как следствие последних, возникновение и эволюция категории крестьян-спецпереселенцев, следует выделить две монографии НА Ивницкого37. В первой, вышедшей в 1994 г., автор посвятил данной теме четвертую, заключительную главу «Судьба раскулаченных. Спецпереселенцы». В исследовании 2000 г., анализируя разработку и реализацию партийно-государственными органами репрессивной политики в деревне в конце 1920-х — начале 1930-х гг., Н.А. Ивницкий затрагивает также различные аспекты депортации крестьянства и справедливо отмечает, что тема спецпоселения заслуживает особого рассмотрения. Несомненной заслугой автора следует считать выявление и введение в научный оборот весьма значительного количества источников делопроизводства высших звеньев органов сталинской власти и управления (в монографии 1994 г. это материалы и документы фондов бывшего архива Политбюро, а в работе 2000 г. к ним добавились источники из фонда центрального аппарата ОГПУ—НКВД)38. Благодаря этому появилась возможность реконструировать механизм выработки, а в ряде случаев и значительной корректировки уже принятых ключевых решений сталинского руководства в отношении репрессированного крестьянства.
Вместе с тем нельзя не отметить, что изложение такой ценной фактической информации, как решения директивных органов или отчеты по их реализации, отнюдь не снимает проблемы исторической интерпретации. И здесь ряд авторских оценок носит далеко не бесспорный характер. В частности, Н.А. Ивницкий отмечает, что решения Политбюро в части массовых репрессий в деревне были противоречивы, неоднократно нарушались или пересматривались тем же самым высшим властным органом39. Говоря о партийно-правительственных постановлениях по устройству и использованию труда спецпереселенцев, автор указывает, что «их было достаточно много, но ни одно из них не было выполнено». Он пишет: «Возникает вопрос, почему не выполнялись решения Политбюро — всевластного органа, которому были подчинены и подотчетны все партийно-государственные структуры, не исключая ЦИК и СНК СССР, наркоматы и ведомства, суд и прокуратуру? Объяснение может быть одно: Политбюро не было заинтересовано в выполнении своих решений, а принимало оно их, скорее, чтобы создать видимость заботы о спецпереселенцах, как это было весной 1930 г. в
18
связи с перегибами в коллективизации. Виновные в невыполнении решений ЦК не несли никакого наказания, если не считать ничего не значащих "указать" и "обратить внимание"»40.
Вряд ли следует согласиться с НА. Ивницким в отношении данной им трактовки как мотивов, которыми руководствовались Сталин и его окружение при принятии решений о спецпереселенцах, так и причин невыполнения этих решений. Во-первых, Политбюро было заинтересовано и в принятии, и в осуществлении своих решений о «рациональном» размещении репрессированного крестьянства и утилизации его труда. Само количество такого рода постановлений, а в 1931—1933 гг. их насчитывалось несколько десятков, свидетельствовало о том, что Политбюро считало решение проблемы весьма значимой (естественно, в своем, корпоративном понимании). Во-вторых, некорректна здесь и предлагаемая НА. Ивницким параллель с ситуацией весны 1930 г., когда власть действительно вела игру с крестьянством — публично осуждая перегибы, она стремилась «умиротворить» деревню. Среди относящихся к 1931—1933 гг. решений Политбюро о спецпереселенцах, которые принимались затем в т. н. советском порядке как постановления ЦИК или СНК СССР, не было ни одного публичного (открытого), за исключением июльского (1931 г.), касающегося перспектив восстановления спецпереселенцев в гражданских правах через пять лет пребывания на поселении. Все они носили закрытый, секретный характер и подлежали безусловному исполнению.
По мнению НА. Ивницкого, ни одно из директивных указаний Политбюро в отношении спецпереселенцев «не было выполнено». С этим суждением нельзя согласиться, точнее было бы считать, что большинство постановлений не выполнялось в полном объеме и в намечаемые сроки. Безусловно, имели место и принимавшиеся волюнтаристским способом, а потому «провальные» в процессе их реализации решения, одним из которых, в частности, стало апрельское (1933 г.) постановление Политбюро (оформленное как постановление СНК СССР) «Об организации трудовых поселений ОГПУ», впоследствии несколько раз корректировавшееся. Однако и в урезанном до минимума виде указанное директивное решение сыграло роль в санкционированной Политбюро реорганизации системы спецпоселений. Иногда само Политбюро не просто корректировало, но и отменяло принятые ранее отдельные пункты постановлений или постановления в целом. Так, 16 мая 1932 г. Политбюро отменило свое решение от 4 мая о выселении 38 тыс. крестьянских хозяйств и рекомендовало ОГПУ производить в деревне «индивидуальные аресты»41. Сложившийся порядок выработки и принятия на Политбюро решений предполагал достаточно сложную процедуру, в которой основную нагрузку несла, как правило, инициирующая постановление сторона (наркомат, ведомство) либо создаваемая Политбюро комиссия (обычно межведомственная по составу). В 1931— 1932 гг. такие функции выполняла «комиссия т. Андреева» (далее — Я.Э. Рудзутака). Именно она несла полную ответственность за качество и исполняемость принимавшихся Политбюро решений о спецпереселенцах. Благодаря деятельности последней и ее делопроизводству сегодня исследователи имеют возможность размышлять о политике «верхов» в отношении репрессированного крестьянства, судить о состоянии ис-
19
полнительской дисциплины. Подчеркнем, что речь, безусловно, идет не об апологетике сталинского режима и оправдании его антикрестьянской политики, а о необходимости преодоления тех или иных упрощенных или одномерных трактовок событий.
Н.А. Ивницкий, затрагивая аспект результативности труда спецпереселенцев, пишет: «Заметим, что большинство неуставных артелей добивались более высоких производственных результатов, чем соседние местные колхозы. В этом сказались хозяйственные навыки и мастерство бывших кулаков и зажиточных крестьян, а не трудовое перевоспитание, как это утверждалось в советской историографии, в том числе и в нашей монографии. Это признавалось и руководством ОГПУ и НКВД, но объяснялось не результатом умения и самоотверженного труда ссыльных, а "происками врагов народа", находившихся у руководства "кулацкой ссылкой" (Коган, Молчанов, Берман, Плинер и др.), которые якобы ставили спецпереселенцев в "привилегированное положение", освобождали спецпоселки от госпоставок, налогов и сборов и списывали ссуды "уже тогда, когда трудпоселки не только хозяйственно окрепли, но и по своему хозяйственному уровню стояли выше окружающих колхозов" — говорилось в одной из записок НКВД в ЦК ВКП(б).
Нет необходимости комментировать этот документ»42.
Представляется, однако, что подобное объяснение мотивации и результатов хозяйствования спецпереселенцев главным образом навыками и опытом репрессированных крестьян для понимания проблемы дает не больше, чем прежний тезис о главенстве фактора «трудового перевоспитания кулачества». Безусловно, у спецпереселенцев имелась повышенная мотивация к производительному труду как средству выживания в условиях несвободы. Тем не менее, ввиду тенденциозности процитированной выше записки НКВД не следует игнорировать те специфические («привилегированные») условия хозяйственной деятельности, которые были у неуставных артелей: периодически проводившееся по ходатайству органов НКВД списание долгов и ссуд, лонгирование сроков освобождения от различных госпоставок и сборов (для уставных артелей порядок взимания налогов, взыскания долгов и т. д. был куда более жестким). Очевидна необходимость учета действия всех значимых факторов, влиявших на принудительный труд в спецпоселках.
В рамках сравнительно небольшого обзора можно определить, таким образом, лишь наиболее отчетливо проявившиеся сегодня тенденции в изучении проблем истории репрессированного крестьянства. Приходится констатировать, что, несмотря на обилие и разнообразие публикаций, пока нет достаточных оснований считать эту проблему не только исчерпанной, но даже в достаточной мере сложившейся. Прорыв в методологической, концептуальной сферах, а также в накоплении источ-никовой базы, происшедший в начале 1990-х гг., оборачивается ныне если не спадом, то определенного рода стагнацией, признаком чего служат повторение апробированных в прошлом схем и подходов зрелыми, сложившимися исследователями, а также копирование их молодыми историками. Подходы маститых ученых оказалось легче тиражировать, накладывая на местные материалы и документы, зачастую даже без должной адаптации к региональным условиям. Была по сути свернута и осталась безрезультатной принципиальная дискуссия, открытая в
20
1990-е гг. известным историком-демографом С. Максудовым о человеческой цене, жертвах коллективизации и о том, насколько официальная карательная статистика оказалась в состоянии адекватно отразить социальную катастрофу в деревне, в т. ч. масштабы самоликвидации и бегства крестьянских хозяйств и семей, размеры смертности и побегов в ходе массовой высылки, в дороге и т. д. Эти не зафиксированные традиционной статистикой потери крестьянского населения в конце 1920 — начале 1930-х гг. требуют изучения с привлечением проверенных методов исторической демографии, экспертных оценок, основанных на анализе отдельных сельских поселений или районов. Именно подобный уровень микроисследования может вскрыть механизмы реального поведения местной власти и крестьянства в условиях, когда сопротивление и протест последнего существенно корректировал процессы практической реализации принимаемых властных решений. Зачастую изучение событий на уровнях поселение — сельсовет — район способно дать не меньше информации, чем обобщенные и стандартизированные данные более высокого порядка — регион — республика — страна. Историками недооценен и потому не используется в должной мере такой массовый источник, как реабилитационные дела репрессированных крестьянских семей. Эти дела, даже с учетом времени и специфики их создания, дают ценную и не содержащуюся более нигде информацию не только о судьбах отдельных людей или крестьянских семей, но и о том, как целое поколение (главным образом дети «раскулаченных») описывает и оценивает происшедшее с ними, да и со страной в целом.
2. «Кулаки», спецпереселенцы, трудпоселенцы
Практически во всех в значительном количестве вышедших по данной проблеме публикациях (статьи, монографии, сборники документов) обойден вниманием принципиальный вопрос о возникновении, бытовании и эволюции ключевых терминов, которыми власть оперировала, когда речь шла о репрессированном и высланном в начале 1930-х гг. крестьянстве. Между тем очевидно, что за появлением одних терминов и заменой их другими стояли совершенно определенные ситуационные либо стратегические изменения политики директивных органов в отношении репрессированных крестьян.
Данный анализ было бы целесообразно предварить обзором состояния исследовательской рефлексии в 1960—1980-х гг., когда крестьянская ссылка для советской исторической науки стала, наконец, предметом изучения. Терминологически процесс описывался таким образом, чтобы завуалировать карательный характер сталинской антикрестьянской политики. Речь шла прежде всего о «переселении» и «трудовом перевоспитании бывших кулаков». Известный исследователь советской переселенческой политики Н.И. Платунов писал об этом так: «Что касается переселенческой политики Советской власти в связи с ликвидацией кулачества как класса, то она не выражала закономерности миграционных процессов в СССР. Переселение кулаков было отклонением от основ переселенческой политики Советской власти, вызванным чрезвычайными обстоятельствами, ее единоличным актом по удалению
21
антисоветски настроенного кулачества»1. В дальнейшем автор использует понятие «переселенные кулаки», а в нем вслед за источниками сталинской эпохи выделяет «кулаков» второй («выселенные») и третьей («расселенные») категорий. Он же констатирует, что деление «кулаков на три категории было обязательным для руководства и исполнения только на 1930 год», а в следующем, 1931-м, году «деления на категории вообще не производилось — выселению подлежали все хозяйства, которые признавались кулаками»2. В 1970— 1980-х гг. известный историк-аграрник Н.Я. Гущин в своих работах, посвященных «трудовому перевоспитанию бывших кулаков», пользовался выхолощенным понятием «переселенцы». Влияние на исследования тех лет не только цензуры, но и самоцензуры историков проявлялось, например, в том, что при воспроизведении в публикациях заголовков документов термин «спецпереселенцы» заменялся на «переселенцы»3, а Нарымский край назывался краем ссылки (имелась в виду царская ссылка), который «к концу 30-х гг. превратился в развитый район социалистического строительства»4. В таком межеумочном состоянии и застыла отечественная историография проблемы: крестьянская ссылка на поселение квалифицировалась как некая специфическая разновидность переселения.
Если под данным углом зрения обратиться к новейшим исследованиям, то нетрудно установить, что историки не столь уж значительно продвинулись вперед. Общим местом является признание «выселения групп населения из мест проживания, направления в ссылку, высылку и на спецпоселение»5 одной из мер политических репрессий. Одновременно с этим спецпереселения крестьянства рассматриваются как разновидность принудительных переселений (миграций). Однако пока нет объяснения того, каким образом в сталинскую эпоху произошло соединение и фактическое слияние ссылки как карательной меры с мигра-ционно-хозяйственными процессами. Определенные возможности для этого дает анализ формирования и динамики карательной лексики начала 1930-х гг.
Напомним, что первичным основанием для деления репрессированного крестьянства («кулачества») на группы («категории») стала директива (постановление) Политбюро ЦК ВКП(б) от 30 января 1930 г. «О мероприятиях по ликвидации кулацких хозяйств в районах сплошной коллективизации»6. К первой категории относился «контрреволюционный кулацкий актив», ко второй — те, которые «подлежат высылке в отдаленные местности Союза ССР и в пределах данного края в отдаленные районы края», к третьей — «оставляемые в пределах района кулаки, которые подлежат расселению на новых отводимых им за пределами колхозных хозяйств участках»7.
Обращает внимание то, что уже в данном ключевом документе вводятся и используются следующие понятия, заменяющие упомянутые категории: «арестованные» (первая), «высылаемые» (вторая), «расселяемые» (третья). Параллельно, скорее как синоним для обозначения «высылки», используется термин «выселение». В дальнейшем это многообразие слов создало трудности у интерпретаторов директивы. «Выселение» в одном случае трактовалось как более широкое понятие, распространявшееся и на вторую и третью категории, поскольку семьи «лик-
22
видируемых хозяйств» должны были покинуть места прежнего проживания, в другом — как синоним высылки в «отдаленные местности».
Фактически в упомянутой директиве между строк проглядывала параллель с применением внесудебной высылки и ссылки. Решение о «выселении» и «расселении» походило на приговор к адмвысылке, согласно которому высланным воспрещалось возвращаться к месту прежнего жительства ранее установленного срока. «Выселение» и «высылка» были тождественны ссылке, т. е. «высылке из данной местности в определенный район»8. Вопрос о дальнейшей судьбе подвергшихся внесудебным репрессиям крестьян (использование их труда, определение статуса и т. д.) в постановлении Политбюро был едва намечен, что лишний раз подчеркивало преобладающую роль репрессивной мотивации.
О том, как директива о делении «кулаков» на категории была воспринята на местах, в регионах, можно судить по постановлению Сиб-крайисполкома от 12 февраля 1930 г. «О мероприятиях по укреплению социалистического переустройства сельского хозяйства в районах сплошной коллективизации и по борьбе с кулачеством», в котором, в частности, указывалось: «<...> кулацкие хозяйства, подлежащие ликвидации, разбиваются на две группы: 1) кулацкий актив из наиболее богатых кулаков, которые подлежат высылке в отдаленные местности и 2) все остальные кулацкие хозяйства, оставляемые в пределах районов данного округа и расселяемые на новых, отведенных им за пределами колхозов, участках»9. Здесь не содержалось серьезного противоречия с предшествующими и последующими партийно-государственными решениями по данному вопросу (не упоминалась «первая категория» — арестованные), однако вскоре, 1 марта 1930 г., в дополнение к своему же постановлению Сибкрайисполком объявил для Сибири выселенные на Север хозяйства относящимися к первой категории, «все явно кулацкие хозяйства в округе, не вошедшие в категорию высылаемых в отдаленные местности» — ко второй категории10. Впрочем, это был единственный случай: через неделю, 9 марта 1930 г., крайисполком в своем решении уже исправно оперировал нужными (первой и второй) категориями11. С этого времени и до начала 1931 г. упомянутые термины, сосуществуя с определенного момента с появившимся и быстро ставшим наиболее употребляемым термином «спецпереселенцы», являлись основными в секретной делопроизводственной документации органов власти12.
Появление термина «спецпереселенцы» в качестве базового в начале лета 1930 г. не случайно и может служить индикатором изменения или, точнее, смещения приоритетов власти в отношении перспектив использования труда репрессированного крестьянства. В апреле 1930 г. была создана Всесоюзная комиссия «по устройству выселяемых кулаков» во главе с зам. председателя СНК СССР В.В. Шмидтом. На республиканском уровне появилась аналогичная по функциям комиссия под руководством тогдашнего наркома внутренних дел РСФСР В.Н. Толмачева. По мере усиления антикрестьянских репрессий термин «выселяемые» (из определенных мест) заменялся на «переселяемые» (в отдаленные районы). В протоколах комиссий Шмидта и Толмачева появляется словосочетание «кулаки-переселенцы», которое уступает место более краткому и емкому — «спецпереселенцы» (по крайней мере с протокола
23
№ 5 «заседания правительственной комиссии (Толмачева. — С.К.) по устройству спецпереселенцев» от 9 июня 1930 г.13). Эти лексические новации отражали схему мышления директивных органов. Последним было удобно обозначать принудительное перемещение значительных масс крестьянства привычной формулой «переселение» с добавкой «спец». На республиканские и местные земельные органы возлагались важнейшие для стадии расселения «кулаков» функции — определение мест нахождения поселков, отвод земель и сельхозугодий и т. д. Они перекликались с функциями существовавших переселенческих управлений. В постановлении СНК РСФСР от 18 августа 1930 г. «О мероприятиях по проведению спецколонизации в Северном и Сибирском краях и Уральской области» в п. № 1 было записано: «Возложить на Нарком-зем РСФСР проведение земельного и хозяйственного устройства спецпереселенцев и их семей, занимающихся сельским хозяйством <...>»14.
О существовании организационной и генетической связи между плановым и принудительным переселением отечественного крестьянства можно судить по прекращению планового сельскохозяйственного переселения крестьян в период с 1930 по 1933 г. В эти годы, как совершенно справедливо констатирует Н.И. Шатунов, «переселенческий аппарат переключился на расселение и устройство выселенных кулаков и на организацию красноармейского переселения»15.
В указанный период терминология носила устойчивый характер. Однако уже весной 1933 г. на уровне директивных органов в оборот вводится новый термин — «трудпоселенцы». Впервые он получает «прописку» в постановлении СНК СССР от 20 апреля 1933 г. «Об организации трудовых поселений ОГПУ»16. Переименование «спецпоселений» в «трудпоселения», а «спецпереселенцев» в «трудпоселенцев» отражало очередной виток в сталинской репрессивной политике, затрагивавшей на этот раз не только крестьянство, но и другие слои населения страны. На рубеже 1932 — 1933 гг. в верхних эшелонах власти встал вопрос об изменении социальной направленности репрессий. К этому времени первоначальным планам ОГПУ, направленным на сохранение категории «раскулаченных» для пополнения спецпоселений, не суждено было сбыться: уже в 1932 г. Политбюро фактически свело к минимуму амбициозные намерения ОГПУ продолжить массовые депортации крестьян. Но к 1933 г. развернулась крупномасштабная «чистка» городов от «деклассированного элемента», осуществлялись очередная «очистка» приграничных районов, а также «разгрузка» мест заключения и лагерей. Замкнув на себя все эти потоки принудительных миграций, ОГПУ оценивало их в цифрах, сопоставимых с высылкой крестьян 1930 — 1931 гг. (до 3 млн чел.), и предлагало направить весь этот т. н. новый спецконтингент в единое русло. Спецпоселения с преимущественно крестьянским населением в целях колонизации северных и восточных территорий страны планировалось реформировать в трудовые поселения, весьма пестрые по социальному составу. Фактически ожидаемого эффекта власти не получили ни по масштабам, ни по результатам проведенной в 1933 г. акции, но новые обозначения («трудпоселения» и «трудпоселенцы») утвердились в карательном лексиконе. Однако нельзя не отметить в 1933—1934 гг. в секретном делопроизводстве органов, ре-ализовывавших репрессивную политику, параллельное существование
24
«старых» и «новых» терминов. В качестве свидетельства устойчивости терминологического смешения тех лет можно привести текст постановления президиума Запсибкрайисполкома от 14 марта 1935 г. о положении трудпоселенцев, работавших на предприятиях лесной промышленности (Новоеиблес), в котором на одной странице в соседних абзацах употребляются термины «трудпоселенцы», «трудпереселенцы», «спецпоселенцы»17. Стереотип продолжал действовать и в последующие годы. В преамбуле постановления президиума Запсибкрайисполкома от 8 апреля 1936 г. «О восстановлении в избирательных правах трудпереселен-цев» отмечалась «большая политико-воспитательная работа среди трудпоселенцев, в результате чего тысячи трудпереселенцев проявили себя энергичными работниками <...>»18 Очевидно, органического замещения термина «переселенцы» термином «поселенцы» после 1933 г. не произошло, коль скоро сбои допускались самими же директивными органами. И даже если власти вкладывали в переименование определенный качественный смысл (завершение стадии переселения и переход к окончательному «оседанию» крестьян на новых территориях), то высланные крестьянские семьи практически так и оставались для них частью «спецконтингента», ссыльными. Не случайно поэтому в конце Великой Отечественной войны карательные органы вернулись к первоначальному варианту. Оставшиеся к тому времени на поселении крестьяне стали именоваться «спецпереселенцы — бывшие кулаки».
Таким образом, с начала массовой депортации крестьян власти квалифицировали ее либо как репрессию в форме принудительных переселений (миграций), либо как переселение в специфической, репрессивной форме. Возвращение через 15 лет к первоначальному названию — «спецпереселенцы» — означало лишь то, что доминантой в глазах властей была репрессивная, а не миграционная составляющая упомянутого явления.
Российская академия наук
Сибирское отделение
Институт истории
Сергей Красильников
СЕРП И МОЛОХ
Крестьянская ссылка
в Западной Сибири
в 1930-е годы
Москва
РОССПЭН
2003
https://docs.google.com/file/d/0B96SnjoTQuH_ZTBpQ2hXR1NtRm8/edit?usp=sharing
ББК 63.3(2)6-28; 63.3(2)6-4 К 78
Издание осуществлено при финансовой поддержке
Российского гуманитарного научного фонда (РГНФ)
проект № 02-01-16165
Ответственный редактор
доктор исторических наук,
профессор В.П. Данилов
Красилышков С.А.
К 78 Серп и Молох. Крестьянская ссылка в Западной Сибири в 1930-е годы. — М.: «Российская политическая энциклопедия» (РОССПЭН), 2003. — 288 с, ил.
Исследование посвящено одному из переломных и трагических событий послереволюционной отечественной истории — процессу «социалистического раскрестьянивания» в форме высылки сотен тысяч крестьянских семей на спецпоселение в комендатуры ГУЛАГа. На основе опубликованных и архивных документов автор реконструирует механизм и этапы осуществления государственной репрессивной антикрестьянской политики в Западно-Сибирском регионе на протяжении 1930-х годов. Показаны разработка и осуществление массовых и локальных депортаций, формы крестьянского протеста и сопротивления, процесс формирования и трансформации сети спецпоселений в регионе, рассмотрены источники пополнения и облик комендантского корпуса, показаны направления и последствия дискриминационного статуса спецпереселенцев, масштабы и структура эксплуатации их труда сталинской экономической системой. Издание включает в себя фотоиллюстрации и карту спецпоселений в регионе.
ISBN 5 - 8243 - 0386 - X
С.А. Красильников, 2003. «Российская политическая энциклопедия», 2003. Институт истории СО РАН, 2003.
Серия «Социальная история России XX века» — «Российская политическая энциклопедия» (РОССПЭН), 2003.
Моей маме, бывшей спецпереселенке Белковской поселковой комендатуры СибЛАГа ОГПУ посвящается
ВВЕДЕНИЕ
В конце 1920-х гг. наша страна вступила в эпоху, точное определение содержания которой до сих пор является предметом научных дискуссий. Диапазон дефиниций здесь широк — от «чрезвычайщины» до «форсированной модернизации». Закрепившаяся в пропаганде, а затем и в общественном сознании нескольких поколений публицистическая формула происходивших событий, выраженная сталинским словосочетанием «Великий перелом», отражала одномерное восприятие радикальных изменений как факт необратимости социалистического строительства в СССР. За рамками такого подхода оставались вопросы о методах и средствах форсированных социальных, экономических, политических, культурных преобразований, их последствиях, в т. ч. цене в человеческом измерении, которую общество заплатило, претворяя в жизнь планы и замыслы сталинского политического руководства.
В последние полтора десятилетия историками, философами, политологами, экономистами, публицистами сделано очень много для осмысления предпосылок, характера, движущих сил и итогов преобразований страны из нэповской в социалистическую. Совершенно очевидно, что сначала приоритет отдавался изучению белых пятен в истории конца 1920-х — середины 1930-х гг. Репрессии, принуждение и насилие во всевозможных формах, введенные в ранг государственной политики, голод 1932—1933 гг. и другие социальные катастрофы и аномалии активно исследовались историками во всех регионах России. С середины 1990-х гг. эпицентром профессиональных интересов многих из них стали проблемы формирования и эволюции коммунистического режима. Наиболее широко велись работы по реконструкции механизма разработки и принятия стратегических решений в различных сферах политики, экономики, культуры, религии и т. д. В последние годы в самостоятельное направление отечественной исторической науки выделилось изучение структур повседневности (быт, психология, мотивация индивидуального и группового поведения и т. п.). Попытки создания концептуально целостной модели эпохи «Великого перелома», периодически предпринимаемые отечественными учеными (Л.А. Гордон, Э.В. Клопов, А.Г. Вишневский, А.К. Соколов, О.В. Хлевнюк, И.В. Павлова и др.)1, равно как и перманентно вспыхивающие дискуссии о характере эпохи и отдельных ее сторонах свидетельствуют о том, что научный поиск продолжается. Активное и заинтересованное участие в нем принимают теперь и зарубежные исследователи, имеющие несомненный опыт и плодотворные подходы к изучению указанной эпохи.
Одна из предметных исследовательских областей, в которых взаимодействие западных и российских исследователей осуществляется в тес-
ном контакте и с взаимной пользой, — история отечественного крестьянства, получившая отражение в процессах форсированной принудительной коллективизации и т. н. раскулачивания. В рамках международного исследовательского проекта «Трагедия советской деревни. Коллективизация и раскулачивание. Документы и материалы. 1927—1939», реализацией которого руководит один из крупнейших и авторитетных российских историков В.П. Данилов, коллективом историков и архивистов из России, США, Канады и Австралии завершается работа по подготовке 5-томного документального научного издания, которое не имеет аналогов по ширине охвата и тематическому разнообразию источников, вобравших в себя трагедию отечественного крестьянства2.
Важнейшей составляющей процесса раскрестьянивания «по-социалистически» являлась ускоренная государственной политикой маргинализация той части крестьянских семей (хозяйств), которые, будучи объявленными «кулаками», подверглись экспроприации и высылке в спецпоселения для «трудового перевоспитания». В 1990-е гг. появилось много исследовательских, публицистических, документальных публикаций, посвященных жизни и судьбам репрессированных крестьян, которые были превращены в спецпереселенцев, одну из самых массовых маргинальных групп сталинской эпохи. В их числе монографии Н.А. Ивницкого, Н.Я. Гущина, В.Я. Шашкова3, документальные сборники, подготовленные историками и архивистами Карелии, Урала, Сибири и других регионов массовой крестьянской ссылки. Сказанное, однако, не дает оснований для того, чтобы считать тематику исчерпывающе раскрытой. Напротив, именно благодаря тому исследовательскому «буму», который стимулировал изучение историками проблем государственного насилия и антикрестьянских репрессий конца 1920— 1930-х гг., были поставлены и стали активно изучаться такие неисчерпаемые, «бездонные» темы, как взаимоотношения власти и крестьянства в эпохи войн, революций и террора; формы, методы и масштабы крестьянского протеста и сопротивления государственному террору; природа и функционирование системы принудительного труда; мотивация поведения людей в условиях несвободы и т. д.
Наша исследовательская позиция зиждется на том, что при анализе всех названных выше тем, составляющих предметное поле истории возникновения и эволюции т. н. кулацкой (фактически крестьянской) ссылки на поселение в 1930-е — первой половине 1950-х гг., необходимо максимально полно и вместе с тем корректно использовать подходы и наработки тех зарубежных и отечественных историков, кто изучал систему государственных репрессий, механизмы принятия сталинским режимом политических решений, структуры повседневности сталинской эпохи. Другое принципиальное требование, которого мы придерживались в проводимом исследовании, предполагает освещение государственного насилия в отношении «кулаков» как трехуровневого явления. Репрессивная политика и проводивший ее аппарат рассматриваются на уровнях Центр (директивные органы) — регион (краевые органы управления) — местные органы управления (районные органы, сельские советы, участковые и поселковые комендатуры). Данный подход позволяет проследить всю технологическую цепочку осуществления властных решений — от разработки и принятия до практической их реализации
местным «активом» или комендантами. Необходимость разноуровневого анализа процессов формирования и функционирования систем государственного насилия и принуждения обусловлена и тем, что информация, проходя по отлаженным каналам как «сверху вниз», так и «снизу вверх», подвергалась искажению в фильтрах личных, групповых, корпоративных интересов ее создателей и потребителей. Своего рода знаковым можно считать описываемый в книге механизм того, как трагедия гибели нескольких тысяч высланных весной—летом 1933 г. трудпосе-ленцев в Александро-Ваховской комендатуре (север нынешней Томской обл.) после многомесячных разбирательств ведомственными и партийными комиссиями в Западной Сибири стала лишь поводом для весьма тривиального бюрократического решения Политбюро ЦК ВКП(б) в марте 1934 г. о «принятии к сведению», что ОГПУ по своей линии наказало 18 виновных в этом работников. Кроме того, как для историка-аграрника важен анализ первичного (и основного) элемента крестьянской экономики — крестьянской семьи и крестьянского двора, а для историка промышленности изучение структуры, функций и связей отдельного предприятия, так для исследователя данной проблемы актуально изучить механизмы создания и эволюции аппарата комендатур, условий пребывания репрессированных крестьян с семьями на спецпоселении. Эта задача определила необходимость приоритетного использования в работе документов и материалов, которые отложились в фондах регионального (Западная Сибирь) и местных звеньев аппаратов управления, протоколов заседаний партийных комитетов, межведомственных комиссий, общих собраний парторганизаций отдельных комендатур, в частности хранящихся там личных дел глав семей спецпереселенцев.
Западная Сибирь в 1930-е гг. являлась регионом, где наряду с Северным краем и Уралом дислоцировались многочисленные комендатуры спецпереселенцев. Здесь было принудительно расселено от 20 (1932 г.) до 24,8 % (1938 г.) всех спецпереселенцев страны. Территориально комендатуры разделялись на т. ri. северные (Нарымский окр. и прилегавшие к нему районы) и южные (Кузбасс и часть районов Алтайского края). Как самостоятельные учитывались комендатуры, располагавшиеся на территории выделившихся из Западно-Сибирского края Омской обл. (1934 г.) и Красноярского края (1935 г.). Термины «Нарым», «Нарымский край», бывшие нарицательными в России для обозначения наиболее неблагоприятных мест для отбывания ссылки в дореволюционное время, стали столь же знаковыми в общественном сознании для обозначения места массовой крестьянской ссьшки в сталинскую эпоху.
Хронологические границы исследования — 1930-е гг. — позволяют рассмотреть в динамике формирование и эволюцию указанной территориальной системы крестьянских спецпоселений. Анализ ситуации развития государственной репрессивной политики последних полутора предвоенных лет (1940 — лето 1941 г.), когда приоритетными стали проблемы этнических депортаций, не входит в задачи данной работы.
Разделы о крестьянском сопротивлении и высылке основаны на анализе событий в регионе, поскольку Западная Сибирь являлась не только краем, в котором размещались прибывающие «извне» спецпереселенцы, но и территорией внутрикраевой депортации — две трети спец-
переселенцев составляли сибиряки, перемещенные из южных районов в северные и восточные.
При цитировании источников сохраняются авторская орфография и знаки препинания. Стилистические погрешности оговорены особо. В квадратных скобках приводятся пропущенные в документах слова, буквы, знаки препинания. Многоточия означают пропуски в тексте при неполном цитировании источника.
В книгу помещены 14 фотографий из фондов Томского областного краеведческого музея и карта северных районов Западной Сибири с нанесенными на нее границами размещения районных (участковых) комендатур, хранящаяся в фондах ГАНО.
Глава I
ИСТОРИОГРАФИЯ. ПОНЯТИЙНЫЙ АПНАРАТ
1. Спецпереселенцы 1930-х годов в новейшей отечественной историографии
История отечественного крестьянства накануне и в период коллективизации является той областью изучения постреволюционного российского общества, в которой наиболее рельефно отразились сильные и слабые стороны, успехи и неудачи процесса познания в последнее десятилетие. Очевидно, что среди всех элементов классической триады, составлявшей основу социальной структуры советского общества, именно проблемы, касающиеся судеб крестьянства, дав простор публицистическим рассуждениям, а затем и профессиональным историческим поискам, в общественном сознании выдвинулись на передний план. Последовавшее за этим переосмысление прежних исследовательских схем и оценок в отечественном крестьяноведении было более глубоким, чем в изучении рабочего класса или интеллигенции. В одних случаях скачкообразно, в других плавно происходил пересмотр специалистами-аграрниками устоявшихся, десятилетиями незыблемых, исторических построений.
Обращаясь к работам признанных ученых, нельзя не увидеть в них эволюции. Так, в монографии Н.Я. Гущина, В.А. Ильиных «Классовая борьба в сибирской деревне. 1920-е — середина 1930-х гг.» (Новосибирск, 1987) заключительная глава озаглавлена традиционно — «Классовая борьба в годы массовой коллективизации. Ликвидация кулачества как класса», а последний ее раздел — «Трудовое перевоспитание бывших кулаков». Десятилетие спустя Н.Я. Гущин опубликовал единственную пока в своем роде монографию, в которой на региональном уровне проведен комплексный анализ трагедии советской деревни под упомянутым углом зрения: «"Раскулачивание" в Сибири (1928—1934 гг.): Методы, этапы, социально-экономические и демографические последствия» (Новосибирск, 1996). Тот же путь прошел и другой известный исследователь — Н.А. Ивницкий. Достаточно сравнить две его работы, начала 1970-х гг. («Классовая борьба в деревне и ликвидация кулачества как класса (1929—1932 гг.)» (М., 1972)) и 1990-х гг. («Коллективизация и раскулачивание (начало 30-х гг.)» (М., 1994)). Активное участие названных выше, а также других известных ученых (В.П. Данилов, И.Е. Зеленин) и молодых исследователей в дискуссиях по проблемам коллективизации и крестьянства, прошедших в конце 1950-х — начале 1990-х гг., способствовало радикальному пересмотру основополагающих построений отечественной историографии, что, впрочем, не повлекло за собой создания новой парадигмы, которая безоговорочно разделялась бы, если не всеми, то большинством специалистов.
Настоящее время можно считать своеобразным переходным периодом в развитии указанной предметной области (крестьянство накануне и в эпоху «Великого перелома»). Разрушительная фаза поисков в целом завершается, однако, позитивная, конструктивная работа еще не дала сколько-нибудь значительных результатов. Появление ряда публикаций отчетливо выраженного концептуального характера, принадлежащих авторитетным ученым-аграрникам (Н.Я. Гущин, В.П. Данилов, И.Е. Зеленин, Н.А. Ивницкий и др.)1, способствовало всеобщему признанию коллективизации как насильственной и принудительной, а «ликвидации кулачества» как трагического акта раскрестьянивания. Начался этап осмысления причин хода и последствий отмеченных выше процессов. В центре внимания исследователей вполне логично оказались проблемы изучения насилия партийно-государственной машины над деревней, депортации крестьянства, голода 1932—1933 гг. и др. В первой половине 1990-х гг. особое значение приобрело экстенсивное вовлечение в научный оборот источников из ранее закрытых для исследователей фондов бывших партийных, государственных и ведомственных архивов. Вслед за первыми журнальными публикациями московского историка В.Н. Земскова2 вышли в свет сборники документов и материалов, отразившие историю депортации крестьянства и формирования сети спецпоселений в тех регионах, в которые по преимуществу направлялись высланные крестьяне (север европейской части страны, Урал, Сибирь)3. Появились аналитические публикации, в которых рассмотрены разные стороны существования такой трагической категории, как спецпереселенцы. Необходимо признать несомненный вклад в изучение данной проблемы В.Н. Земскова. Его усилиями в научный оборот был вовлечен огромный статистический материал, позволивший проследить изменения в численности, составе и размещении «кулацкой ссылки» за весь период ее существования4. Ход экспроприации и высылка крестьянства на Урале получили освещение в публикациях курганского историка И.Е. Плотникова5. Несколько работ о положении спецпереселенцев на Севере принадлежит перу мурманского исследователя В.Я. Шашкова6. Следует отметить содержательную статью молодого исследователя из Сыктывкара Н.М. Игнатовой о принудительном заселении и условиях жизни спецпереселенцев на территории Республики Коми7. В наших статьях рассматриваются такие аспекты, как статус спецпереселенцев, влияние крестьянской ссылки в Сибири на экономику региона, складывание системы управления спецпереселенцами8.
На фоне возрастающего количества публикаций, посвященных истории крестьянства на рубеже 1920—1930-х гг., все более насущной становится необходимость в серьезном осмыслении ключевых проблем теоретического и конкретно-исторического характера. Среди них следует назвать прежде всего проблему выработки понятийного аппарата, который адекватно отразил бы исторические реалии эпохи, затем проблему противоречий, проявившихся при освещении истории спецпереселенцев. Важность пересмотра системы категорий, сложившейся в советской историографии крестьянства, очевидна. Однако и опытные, и начинающие исследователи нередко действуют в соответствии со сложившимися ранее стереотипами, без каких-либо оговорок пользуются терминами эпохи «Великого перелома» — раскулачивание, бывшие кулаки
8
и т. д. Примечательно, что эти термины нашли отражение в названиях монографий (Н.А. Ивницкий. «Коллективизация и раскулачивание»; И.Е. Плотников. «Сплошная коллективизация и раскулачивание в Зауралье») и сборников документов («Из истории раскулачивания в Карелии»). На этом фоне не случайно появление «гибридных» понятий: например, уральские историки сборнику документов дали название «Раскулаченные спецпереселенцы на Урале»9. Более осторожную и, на наш взгляд, обоснованную позицию заняли в данном вопросе В.Н. Земсков (используя термин «кулацкая ссылка», он предусмотрительно его закавычивает), а также Н.Я. Гущин (в своих последних публикациях он закавычивал термины «кулак», «раскулачивание»).
Сказанное выше еще раз подчеркивает переходное состояние современного отечественного крестьяноведения. Однако до бесконечности долго пользоваться методом закавычивания нельзя. В качестве базовой категории необходимо использовать, по нашему мнению, понятие «раскрестьянивание», поскольку то, что традиционно именовалось «ликвидацией кулачества», «раскулачиванием» и т. д., являлось ничем иным, как самой острой и драматической стадией принудительного раскрестьянивания (здесь можно провести определенную аналогию с политикой властей по расказачиванию). Представляется бесспорным, что в ходе форсированной и насильственной по своей сути и методам коллективизации, разорению и высылке подверглись значительные массы крестьянства, не имевшие подчас ничего общего с наиболее зажиточным слоем деревни. В ходе «Великого перелома» крестьянство в целом утратило экономическую самостоятельность и независимость от государства, а подвергшиеся депортации — личные права и свободы. Таким образом, правомерно было бы заменить термины «самораскулачивание» на «самораскрестьянивание», а «раскулаченные» — на «репрессированные крестьяне (крестьянские семьи)» и т. д.
Столь же трудно происходит отказ от тезиса советской историографии о «трудовом перевоспитании бывших кулаков». Следует отметить необоснованность употребления словосочетания «бывший кулак» — ведь после экспроприации своего имущества зажиточный крестьянин тотчас переставал быть «кулаком», между тем термин «кулак-спецпереселенец (трудпоселенец)» сохранялся в политической и карательной лексике в течение всего периода существования сталинского режима. К сожалению, этот сталинский тезис получил возможность возродиться (правда, в несколько видоизмененной форме) в ряде нынешних публикаций. Работа В.Я. Шашкова о спецпереселенцах имеет подзаголовок «Роль спецпереселенцев в развитии производительных сил на Кольском полуострове». Значительная часть работы посвящена описанию «вовлечения спецпереселенцев в социалистическое соревнование и ударничество», «форм поощрения спецпереселенцев», «массово-политической работы среди спецпереселенцев» и т. д. И хотя В.Я. Шашков неоднократно указывает на насильственный характер колонизации Севера и пишет о необходимости «покаяния за политику ВКП(б) по раскулачиванию, за сталинский геноцид в отношении крестьянства»10, методологически его постановка вопроса о роли спецпереселенцев в развитии производительных сил страны по сути соответствует прежнему постулату о «трудовом перевоспитании бывших кулаков»11. В одной из работ
(введение к сборнику документов «Спецпереселенцы в Западной Сибири. 1933 — 1938») нам приходилось указывать на неправомерность подобного подхода12. И.Е. Зеленин в рецензии на документальные сборники «Спецпереселенцы в Западной Сибири» не только поддержал высказанную нами точку зрения, но и существенно развил аргументацию против попыток реанимировать изучение псевдонаучной проблемы «трудового перевоспитания кулачества»13.
Монографическое исследование В.Я. Шашкова «Раскулачивание в СССР и судьбы спецпереселенцев. 1930—1954 гг.» (Мурманск, 1996) претендует на комплексное освещение трагедии репрессированного крестьянства (спецпереселенцев) на протяжении почти четверти века с начала массового «раскулачивания» до отмены режима спецпоселений для «бывших кулаков» в первый послесталинский год. Для подобной заявки у автора имелись весомые основания: им к тому времени была проделана большая работа по выявлению, систематизации и аналитическому обобщению громадной, разноплановой и ставшей сравнительно недавно доступной историкам делопроизводственной документации партийных и государственных органов разных рангов, решавших «кулацкий вопрос». В.Я. Шашков впервые предложил законченную монографическую разработку истории крестьянской ссылки советского периода. Он обосновал собственную периодизацию процесса «раскулачивания» в СССР, выделив в нем четыре периода: 1930, 1931, 1933—1940, 1945—1952 гг. За это время, согласно его подсчетам, в стране «было раскулачено 867 407 крестьянских хозяйств и выслано в отдельные регионы СССР 658 860 семей в количестве 2 721 991 чел.»14. Работа выстроена по вполне четкой схеме с использованием проблемно-хронологического принципа. Это позволило достаточно органично соединить реконструкции основных этапов технологии насилия («раскулачивание» — высылка в отдаленные районы — расселение (устройство) — использование труда — «перевоспитание» — отмена режима спецпоселения) и социального поведения крестьянства в экстремальных условиях (формы протеста — адаптация в спецпоселках — включенность в экономическую и культурную реальность в районах вынужденного расселения). Работа В.Я. Шашкова содержит несколько разделов, затрагивающих неизвестные ранее аспекты, а также дающих интересную и подкрепленную солидной фактологией интерпретацию уже известным событиям: «Роль ОГПУ в раскулачивании крестьянских хозяйств», «Спецпоселки, районные и поселковые комендатуры», «Роль спецпереселенцев в развитии экономики отдаленных районов страны».
Рассматриваемая работа, хотя издана не в центре и имеет небольшой тираж, заслуживает пристального внимания не только со стороны узкого круга специалистов, но и историографов вообще, поскольку в ней нашли рельефное отражение как позитивные сдвиги, так и вполне типичные для исследований отечественной истории советского периода противоречия и издержки. С концептуальной точки зрения монография относится к разряду работ достаточно распространенного сегодня типа, в которых старые догмы эклектически соединились с подходами и оценками новейшего времени. Определение «раскулачивания» как антигуманной и реакционной акции сталинского режима в отношении крестьянства в ней «мирно уживается» с несколько переиначенным пе-
10
чально известным тезисом о «трудовых успехах спецпереселенцев в освоении Севера». Партийные органы всех рангов, крайне негативно характеризовавшиеся автором при описаниях разорения и высылки крестьянских хозяйств, затем превращаются в «радетелей» спецпереселенцев. В такой же последовательности меняется взгляд и на карательные органы: «Если в ходе раскулачивания и выселения раскулаченных семей' органы ОГПУ и НКВД выполняли репрессивные функции, то в местах спецпоселений они сыграли огромную позитивную роль в жилищно-бытовом, хозяйственном, медицинском и культурном обслуживании спецпереселенцев. Они являлись генераторами принятия центральными и местными органами Советской власти конкретных мер по улучшению лагерных условий жизни спецпереселенцев»15.
Разделы монографии, описывающие организацию и использование труда спецпереселенцев, вне зависимости от субъективного намерения автора, представляют собой апологию принудительного труда: «Без их (спецпереселенцев. — С.К.) участия на индустриализацию в СССР потребовалось бы более продолжительное время»16. Однако несколькими абзацами ранее В.Я. Шашков иначе оценивает последствия «раскулачивания» для аграрной сферы: «Раскулачивание... подорвало экономическую основу сельскохозяйственного производства и обрекло его на постоянное кризисное развитие». Руководствуясь авторской логикой, следует, вероятно, признать громадный «вклад в создание советской экономики» не только всех категорий заключенных, но и иностранных военнопленных, а также интернированных. Думается, что искать в системе принудительного труда созидательные элементы — бесперспективное занятие.
Рецидивы прежней, просталинской схемы отчетливо прослеживаются во всей работе. Понятийный аппарат и особенно ключевое для данной монографии определение «раскулачивание» представляют собой яркую иллюстрацию попыток соединить несоединимое. «Раскулаченные крестьянские семьи (хозяйство)» — типичное для этой работы словосочетание, которое дается в тексте без кавычек. Между тем, если с определенными оговорками его можно было бы использовать для описания событий 1930 г., то применительно к более позднему времени говорить о репрессиях против «кулачества» нельзя ввиду отсутствия каких-либо формальных признаков его прежней жизни (наем рабочей силы и т. д.). Термин «раскулачивание» условен еще и потому, что экспроприации и высылке подвергались не только различные слои крестьянства, но и неземледельческая часть деревенского населения, в частности, духовенство, служащие, учащаяся молодежь.
Одна из основных тем монографии В.Я. Шашкова — динамика и этапы процесса «раскулачивания» и «кулацкой ссылки» в СССР. Автор обосновывает собственную периодизацию, далеко, впрочем, не бесспорную. Если базовым признаком «раскулачивания» считать конфискацию имущества крестьян в сочетании с высылкой, то исходным рубежом этой акции следует считать, по-видимому, не 1930, а 1929 г., когда в ходе хлебозаготовок крестьян впервые в соответствии со ст. 61 УК РСФСР стали подвергать такой форме репрессий, как конфискация с высылкой. О масштабности практики ее применения говорит тот факт, что только в Сибири до 1930 г. было репрессировано около 2 тыс. крес-
11
тьянских семей. Тогда же, а не в 1930 г. отмечено массовое проявление феномена «самораскулачивания». Непроясненной в работе осталась ситуация с репрессиями в деревне в 1932 г.: этот год попросту «выпал» из авторской периодизации «раскулачивания». Однако известно, что зимой — весной 1932 г. режим предпринимал большие усилия по «до-выявлению кулацких хозяйств» и «очистке» от них колхозов. Если их экспроприация и отстояла по времени на несколько месяцев от депортации, то данный факт тем более требует аналитического объяснения.
Причины и состав массовой высылки 1933 г. получили в монографии искаженную интерпретацию. Эта «операция» заметно отличалась и от предыдущих, и последующих (преимущественно этнических), поскольку, имея отчетливую антикрестьянскую направленность, она преследовала и другие значимые в то время для сталинского режима цели — «чистку» городов в ходе введения паспортной системы, отселение от границы, «разгрузку» мест заключения, что в итоге повлекло за собой депортацию в восточные районы маргинальных групп — рецидивистов и других городских деклассированных элементов. Что касается дискуссии о том, когда прекратились массовые депортации крестьянства (прежде всего российского) и высылка из деревни приобрела ограниченный, точечный характер, то в ней нам кажется обоснованной позиция известного историка И.Е. Зеленина, считающего рубежом вторую половину 1933 г. Версия о «новой волне раскулачивания» в 1937— 1938 гг. как составной части «Большого террора», формально вписывающаяся в концепцию событий выделенного В.Я. Шашковым периода с 1933 по 1940 г., вообще не обсуждается в работе. Не ясно также, насколько точно на основе карательной статистики можно вьщелить «кулацкую» составляющую из этнических депортаций во второй половине 1930 — начале 1950-х гг. Однако именно на этих материалах В.Я. Шашков строит свои подсчеты общей численности «раскулаченных» в СССР за четверть века.
Не выходит В.Я. Шашков и на новый уровень осмысления действительно имевшего место феномена более высоких, чем в колхозах, производственных показателей многих неуставных артелей спецпереселенцев. Он объясняет это тем, что спецпереселенцы, будучи потомственными крестьянами, «в любых условиях могли трудиться эффективно и своим примером увлекали других»17. Действительно, мотивация к труду у спецпереселенцев была сильнее, чем у колхозников, ибо в перспективе «ударный» труд давал главам их семей и молодежи шансы на восстановление в правах, а в будущем — на снятие со спецучета и получение права выезда из спецпоселений. Однако В.Я. Шашков, как и многие затрагивающие данный сюжет исследователи, не учитывает в полной мере того, что неуставные артели, будучи до 1938 г. «приписанными» к ОГПУ—НКВД, находились внутри карательной системы, которая имела особые условия хозяйствования (льготная система кредитования, отсрочки платежей, периодическое списание задолженностей и т. д.).
Вызывает также возражение следующее положение В.Я. Шашкова: «Несмотря на экстремальные, лагерные условия жизни спецпереселенцы вместе с правовым населением СССР были включены в процесс социально-культурного развития, пользовались равными правами на труд и социальное обеспечение»18. Оно в корне противоречит сделанному
12
несколько ранее выводу о том, что «трудпоселенцы вплоть до их освобождения от спецпоселения находились в бесправном положении»19. В работе оказался «затемненным» реальный статус спецпереселенцев. В данном случае явно недостаточно констатировать применение к крестьянству такого вида репрессий, как высылка (или ссылка). То, что происходило в деревне с 1929 г., являлось мерой экстраординарной и не имевшей ранее в силу ряда обстоятельств аналогов в карательной практике. Это была административная (внесудебная) ссылка, но не обычная, поскольку носила семейный характер (репрессии касались всех — от младенцев до стариков); она осуществлялась в соединении с принудительными работами (ранее это была форма только судебных репрессий) и была бессрочной (ранее ни один вид высылки или ссылки не назначался на срок более десяти лет). Имея такой симбиоз отступлений даже от собственного законодательства, сталинский режим вел в отношении спецперселенцев «игру без правил» (точнее, правила менялись неоднократно). В контексте сказанного следует не довольствоваться абстрактной формулой «правовое положение спецпереселенцев», а определять совершенно конкретный статус различных групп и категорий внутри спецпереселенцев через соотношение прав и обязанностей, которыми они наделялись властями. Совершенно очевидно, что это соотношение было особым у молодежи или у взрослых «ударников» и т. д.
К сожалению, монография В.Я. Шашкова не свободна от опечаток и неточностей фактического характера. Так, начало работы комиссии ЦК ВКП(б) по спецпереселенцам (Андреева—Рудзутака) датируется автором 3 марта 1931 г.20, тогда как создана она была 11 марта, а первое ее заседание состоялось 18 марта; неверно, что Г.Г. Ягода «не рискнул обратиться» в Политбюро и к И.В. Сталину в конце 1931 — начале 1932 г. с информацией о тяжелом положении в спецпоселках21, соответствующий документ им был направлен не только в ЦКК, но и Сталину 4 января 1932 г.; к разряду социальной депортации автором отнесено переселение в Сибирь, осуществлявшееся в рамках столыпинской аграрной реформы22.
Нельзя не выразить сожаления и по другому поводу. В работе, как правило, отсутствуют ссылки на документальные издания, вводящие в научный оборот документы фондов ГА РФ и ряда других архивов, ключевые для рассмотрения данной темы. Так, в сборниках документов, вышедших в Петрозаводске, Екатеринбурге, Новосибирске еще до появления монографии В.Я. Шашкова, опубликовано много материалов нормативного характера о высылке крестьянства, формировании и эволюции системы спец(труд)поселений в 1930-е гг. Не замечая этого, автор тем самым «переоткрывает» многие уже введенные в научный оборот источники.
Приходится констатировать легкость, с какой публицистические подходы, схемы и оценки переходят в исторические исследования, и без того, как показано выше, несвободные от прежних идеологических и историографических наслоений и стереотипов. С легкой руки публицистов конца 1980-х гг. спецпереселенцы стали синонимом репрессированного крестьянства, между этими понятиями был поставлен знак равенства. В результате сложнейшая проблема формирования и эволюции такой категории сталинской эпохи, как спецпереселенцы, подвер-
13
глись предельно упрощенной трактовке. Между тем даже простой перечень карательной лексики 1930 — 1940-х гг. свидетельствует об обратном. Так, на начальной стадии экспроприации и депортации крестьянских хозяйств (февраль—июнь 1930 г.) в делопроизводственной документации партийных, советских и карательных органов (ОПТУ и НКВД РСФСР) использовались термины «выселенные (выселяемые) кулаки (2-я категория)» и «расселенные (расселяемые) кулаки (3-я категория)», суть различий между которыми заключалась первоначально в том, что причисленные ко 2-й категории подлежали депортации за пределы округа или районы проживания, а к 3-й — расселению на специально отведенной территории внутри районов проживания. Летом 1930 г. в оборот вводится ставший затем привычным термин «спецпереселенцы», распространившийся на существовавшие до этого категории репрессированных сельских жителей. Так было до весны—лета 1933 г., когда произошла радикальная реформа карательной системы, в ходе которой спецпоселения стали именоваться трудпоселениями (соответственно, спецссылка — труд ссылкой, а спецпоселенцы — трудпоселенцами). С этого времени трудссылка утратила преимущественно крестьянский облик, т. к. трудпоселки оказались местом, куда направлялись деклассированные городские элементы, выявленные во время «чисток» крупных и режимных городов, а также рецидивисты, определенные в ссылку на поселение в ходе «разгрузки» мест заключения (колоний и тюрем)23. Накануне и в годы войны существовало несколько категорий лиц, подвергшихся репрессиям в форме .ссылки на поселение: спецпереселенцы-немцы, спецпереселенцы-ссыльные из Молдавии и Прибалтики, ссыльнопоселенцы и др. В 1944 г. все они стали именоваться «спецпереселенцы», сохраняя при этом индикаторы-дополнения: трудпоселенцы получили обозначение «спецпереселенцы-бывшие кулаки»24. Так продолжалось до 1954 г., пока «кулацкая ссылка» не была окончательно отменена. Почти за четверть века категория «спецпереселенцев-трудпосе-ленцев» вобрала в себя много самых разных социальных слоев и групп, среди которых крестьянский элемент имел тенденцию к постоянному уменьшению.
Если обратиться к начальной фазе массовых репрессий эпохи «Великого перелома» в деревне, то нетрудно заметить, что группы «кулаков», а следовательно и спецпереселенцев, отнюдь не являлись стопроцентно крестьянскими. В ходе поспешно проводимой зимой—весной 1930 г. депортации списки подлежащих высылке «кулаков» нередко формировались на основе имевшихся у местных органов списков лиц, лишенных избирательных прав, — «лишенцев». В это число попадали представители практически всех социальных групп сельского населения — ремесленники, служащие, священнослужители и т. д. Несмотря на жесткие инструкции карательным органам «отсекать» при высылке от крестьянской массы т. н. бывших — священников, офицеров и т. д., их выявляли в ходе проверок спецпереселенцев на поселении. Кроме того, принцип высылки «кулацких» семей в полном составе неизбежно влек за собой появление в спецпоселках членов семей, имевших, в частности, неземледельческие занятия и профессии. Не случайно, инфраструктура спецпоселков (медико-санитарная, культурно-просветительная и т. д.) во многом была укомплектована (низшее и среднее
14
звено) персоналом из числа самих спецпереселенцев. Так, на начало 1932 г. они составляли свыше 40 % педагогического состава школ в спецпоселках Урала. В Западной Сибири их доля среди учителей в комендатурах достигала двух третей25. Естественно, допущение спецпереселенцев к исполнению функций вспомогательного и тем более основного персонала в школах, библиотеках, больницах требовало наличия у них определенного уровня образования и квалификации, приобретенного до высылки. Для части спецпереселенческой молодежи открывались возможности пройти краткосрочные курсы подготовки работников сфер медицины, экономики и культуры и вернуться затем для работы в комендатурах. Что касается представителей исполнительных звеньев аппарата комендатур (секретари, экономисты, статистики и т. д.), то они в значительной мере комплектовались также за счет «проверенных» спецпереселенцев (в сентябре 1933 г. к ним относилось 480 из 971 сотрудника Нарымских комендатур26). В начале 1930-х гг. это был, хотя и немногочисленный, но постоянно действовавший канал «размывания» преимущественно крестьянского состава спецпереселенцев.
Главными же факторами неизбежно происходившего в условиях спецпоселений процесса раскрестьянивания становились государственное распределение и закрепление трудоспособных спецпереселенцев в качестве рабочей силы в несельскохозяйственных секторах экономики. Уже на ранних стадиях формирования системы спец(труд)поселений властями предусматривалось использование труда репрессированных сельских жителей в таких отраслях, как строительство, транспорт, промышленность и т. д. Безусловно, в привлечении труда спецпереселенцев были региональные особенности. Так, на Урале в начале 1932 г. за промышленными и строительными организациями числилось 116 тыс. высланных семей, преимущественно крестьянских, и лишь около 15 тыс. было закреплено за сельхозколониями27. По данным СибЛАГа за сентябрь 1931 г., в Западной Сибири в комендатурах сельскохозяйственного профиля числилось 41 тыс. семей спецпереселенцев из 65 тыс. семей, размещенных в комендатурах региона. Таким образом, почти треть трудоспособного населения спецпоселков на данной территории уже с первых месяцев неволи имела неземледельческую специализацию (работа в леспромхозах, шахтах, на приисках, Кузнецкстрое и т. д.)28. Накануне войны уже не более трети трудпоселенцев было занято в сельском хозяйстве (в т. н. неуставных сельхозартелях, совхозах и др.)29. По численности трудоспособные поселенцы, занятые в лесной и угольной отраслях промышленности, сравнялись с членами сельхозартелей трудпоселенцев30.
Практически любому из исследователей массовых антикрестьянских репрессий, предпринятых в начале 1930-х гг. государством при поддержке «снизу», приходилось выстраивать иерархию причин, вызвавших данное явление. Большинство историков в качестве исходной причины выделяет экономическое поведение основной массы крестьян (особенно зажиточных хозяйств), которые с момента кризиса хлебозаготовок 1927/1928 хоз. г. проявляли устойчивое нежелание подчиниться проводимой государством политике неэквивалентного обмена между городом и деревней и сопротивлялись внеэкономическим методам изъятия произведенной ими продукции — вначале пассивно, сокращая посевы,
15
деля хозяйства, распродавая имущество (фактическое «самораскулачивание»), затем активно терроризируя сельских активистов и т. д.31 Другая причина, не менее существенная, но возникшая позже, имеет политическую природу: с началом массовой форсированной и принудительной коллективизации лозунг «ликвидации кулачества» был призван ускорить создание коллективных хозяйств. Изоляция (аресты, высылка) одной части крестьянства была призвана продемонстрировать другой ее части бесперспективность сопротивления. Кроме того, массовое привлечение сельских низов к участию в экспроприации и высылке зажиточного слоя крестьянства вносило раскол в деревню, делало «низы» союзниками и участниками репрессивной политики «верхов». Побочная причина, сопровождавшая спланированное насилие над крестьянством в начале 1930-х гг., была связана с экономической составляющей экспроприации: конфискованное у арестованных и высланных крестьян имущество должно было стать важной частью неделимых фондов коллективных хозяйств32. Во второй половине 1930 г. и особенно в 1931 г. основой массовой депортации исследователи называют экономическую причину: контрольные цифры по высылке жестко увязывались с потребностями тех или иных наркоматов и ведомств в массовом и «дешевом» принудительном труде спецпереселенцев. Политические основания для репрессий в деревне отошли на второй план.
Нарисованная выше схема чередования в антикрестьянской репрессивной политике в конце 1920 — начале 1930-х гг. политических и экономических мотивов и оснований в целом возражений не вызывает. Вместе с тем выявляется очевидная необходимость в более детальном выяснении действия механизмов согласования интересов различных групп внутри не только институтов власти, но и самого крестьянства, и — шире — сельского населения в обстановке массовых государственных репрессий. Существует, хотя и не совсем четко оформленная, пришедшая в сферу исследований из публицистики, точка зрения о том, что массовые репрессии в деревне, хорошо продуманные и спланированные, выражали симбиоз интересов двух могущественных группировок — сталинского партийно-государственного руководства и карательной машины в лице ОГПУ — НКВД. Цель первой при запуске механизма «раскулачивания» состояла в уничтожении остатков оппозиции в партии и обществе, второй — в упрочении своего особого статуса в советской политической системе.
Уральский историк Л.В. Захаровский в своей кандидатской диссертации делает заключение об ошибочности традиционной трактовки политики «раскулачивания» только как составной и подчиненной части процесса коллективизации. По его мнению, «раскулачивание» было достаточно самостоятельной политической кампанией, предшествовавшей, а затем и существенно влиявшей на динамику самой коллективизации. «В 1930 г., — отмечает Л.В. Захаровский, — эта политика была безусловно политическим приоритетом, именно под ее проведение подгонялись темпы коллективизации. Как только первая волна "раскулачивания" прошла, большинству крестьян позволили покинуть колхозы. Выселение 1930 г., проводившееся без учета возможностей трудового использования спецпереселенцев, подтверждает особый теоретико-политический, а не прагматический характер приоритетов этой политики.
16
После того как в 1930 г. план, разработанный комиссией Молотова, был выполнен и "кулачество как класс" фактически перестало существовать, приоритет политики власти был перенесен на коллективизацию. Поэтому в 1931—1933 гг. "раскулачивание" становится уже не самостоятельной политикой, а инструментом проведения коллективизации и заготовительных кампаний»33.
Как видим, исследователи предлагают нетривиальные оценки и интерпретации конкретно-исторического процесса начальной стадии трагедии отечественной деревни. Другое дело, выдерживают ли критику подобные трактовки самих приоритетов партийно-государственной политики в деревне накануне и в начале коллективизации, а также результатов практической их реализации. Сколько-нибудь серьезных оснований для такого рода новаций, на наш взгляд, нет. В историографии даже в т. н. застойные десятилетия бегство и отток крестьян из колхозов объяснялись авантюризмом политики партийных верхов, широким массовым протестом и сопротивлением крестьян этой политике.
Высказанная Л.В. Захаровским позиция является новаторской, по нашему мнению, лишь по форме изложения, однако, в содержательном, концептуальном плане она не отражает нового видения проблемы. Большинство оценочных суждений сделано в рамках прежней исследовательской парадигмы, и здесь нет принципиальной разницы в том, в каком соотношении друг к другу выступают коллективизация и «раскулачивание». Можно даже согласиться с тем, что в определенные моменты (февраль—март 1930 г. и весна 1931 г.) карательная политика задавала темпы, «подхлестывая» и ускоряя коллективизацию. Однако и экспроприацию единоличных хозяйств, и создание крупного общественного производства в деревне правомерно рассматривать в контексте целенаправленно осуществляемой политики раскрестьянивания, разными составными частями, гранями которой и выступали коллективизация и «раскулачивание».
Нам представляется принципиально более правильной и перспективной в плане дальнейшего исследования постановка данной проблемы историком-аграрником В.А. Ильиных. В предисловии к хроникально-документальному сборнику, посвященному политике раскрестьянивания в Сибири, он делает вывод о том, что основное содержание радикальных изменений в деревне с конца 1920-х гг. «сводится к относительно скоротечному и имеющему характер общественного катаклизма превращению крестьянства в принципиально новую социальную общность, которое можно определить термином "социалистическое раскрестьянивание".
Раскрестьянивание — длительный и многомерный процесс, включающий в себя кардинальную трансформацию различных экономических, социальных, демографических и психологических характеристик крестьянства, определяющих его как класс. В основе превращения крестьянства в новую страту общества лежит ликвидация единоличного (семейного) хозяйства, представляющего базовую единицу его социальной самоорганизации»34.
Можно дискутировать о том, когда в целом завершился процесс раскрестьянивания под воздействием целенаправленной государственной политики — накануне войны или в 1950-е гг. (так считает В.А. Ильи-
17
ных)35, однако, очевидно, что решающие события переломного характера произошли в конце 1920-х — первой половине 1930-х гг. Бесспорным является тот факт, что «раскулачивание» «подчинялось целям ликвидации крестьянства как класса самостоятельных товаропроизводителей в целом»36.
Особенно показательным в рамках указанной политики явилась судьба той части репрессированного крестьянства, которая подверглась маргинализации, т. е. вытеснению за грани формально правового советского общества. Спецпереселенцы насильственным путем были пере-структурированы, превращены в универсальную рабочую силу для нужд сталинской («социалистической») модернизации. Большая их часть к концу 1930-х гг. стала «трудоиспользоваться» в несельскохозяйственных отраслях экономики (промышленность, строительство и т. д.).
Из работ последних лет, в которых анализируются проблемы массовых антикрестьянских репрессий и, как следствие последних, возникновение и эволюция категории крестьян-спецпереселенцев, следует выделить две монографии НА Ивницкого37. В первой, вышедшей в 1994 г., автор посвятил данной теме четвертую, заключительную главу «Судьба раскулаченных. Спецпереселенцы». В исследовании 2000 г., анализируя разработку и реализацию партийно-государственными органами репрессивной политики в деревне в конце 1920-х — начале 1930-х гг., Н.А. Ивницкий затрагивает также различные аспекты депортации крестьянства и справедливо отмечает, что тема спецпоселения заслуживает особого рассмотрения. Несомненной заслугой автора следует считать выявление и введение в научный оборот весьма значительного количества источников делопроизводства высших звеньев органов сталинской власти и управления (в монографии 1994 г. это материалы и документы фондов бывшего архива Политбюро, а в работе 2000 г. к ним добавились источники из фонда центрального аппарата ОГПУ—НКВД)38. Благодаря этому появилась возможность реконструировать механизм выработки, а в ряде случаев и значительной корректировки уже принятых ключевых решений сталинского руководства в отношении репрессированного крестьянства.
Вместе с тем нельзя не отметить, что изложение такой ценной фактической информации, как решения директивных органов или отчеты по их реализации, отнюдь не снимает проблемы исторической интерпретации. И здесь ряд авторских оценок носит далеко не бесспорный характер. В частности, Н.А. Ивницкий отмечает, что решения Политбюро в части массовых репрессий в деревне были противоречивы, неоднократно нарушались или пересматривались тем же самым высшим властным органом39. Говоря о партийно-правительственных постановлениях по устройству и использованию труда спецпереселенцев, автор указывает, что «их было достаточно много, но ни одно из них не было выполнено». Он пишет: «Возникает вопрос, почему не выполнялись решения Политбюро — всевластного органа, которому были подчинены и подотчетны все партийно-государственные структуры, не исключая ЦИК и СНК СССР, наркоматы и ведомства, суд и прокуратуру? Объяснение может быть одно: Политбюро не было заинтересовано в выполнении своих решений, а принимало оно их, скорее, чтобы создать видимость заботы о спецпереселенцах, как это было весной 1930 г. в
18
связи с перегибами в коллективизации. Виновные в невыполнении решений ЦК не несли никакого наказания, если не считать ничего не значащих "указать" и "обратить внимание"»40.
Вряд ли следует согласиться с НА. Ивницким в отношении данной им трактовки как мотивов, которыми руководствовались Сталин и его окружение при принятии решений о спецпереселенцах, так и причин невыполнения этих решений. Во-первых, Политбюро было заинтересовано и в принятии, и в осуществлении своих решений о «рациональном» размещении репрессированного крестьянства и утилизации его труда. Само количество такого рода постановлений, а в 1931—1933 гг. их насчитывалось несколько десятков, свидетельствовало о том, что Политбюро считало решение проблемы весьма значимой (естественно, в своем, корпоративном понимании). Во-вторых, некорректна здесь и предлагаемая НА. Ивницким параллель с ситуацией весны 1930 г., когда власть действительно вела игру с крестьянством — публично осуждая перегибы, она стремилась «умиротворить» деревню. Среди относящихся к 1931—1933 гг. решений Политбюро о спецпереселенцах, которые принимались затем в т. н. советском порядке как постановления ЦИК или СНК СССР, не было ни одного публичного (открытого), за исключением июльского (1931 г.), касающегося перспектив восстановления спецпереселенцев в гражданских правах через пять лет пребывания на поселении. Все они носили закрытый, секретный характер и подлежали безусловному исполнению.
По мнению НА. Ивницкого, ни одно из директивных указаний Политбюро в отношении спецпереселенцев «не было выполнено». С этим суждением нельзя согласиться, точнее было бы считать, что большинство постановлений не выполнялось в полном объеме и в намечаемые сроки. Безусловно, имели место и принимавшиеся волюнтаристским способом, а потому «провальные» в процессе их реализации решения, одним из которых, в частности, стало апрельское (1933 г.) постановление Политбюро (оформленное как постановление СНК СССР) «Об организации трудовых поселений ОГПУ», впоследствии несколько раз корректировавшееся. Однако и в урезанном до минимума виде указанное директивное решение сыграло роль в санкционированной Политбюро реорганизации системы спецпоселений. Иногда само Политбюро не просто корректировало, но и отменяло принятые ранее отдельные пункты постановлений или постановления в целом. Так, 16 мая 1932 г. Политбюро отменило свое решение от 4 мая о выселении 38 тыс. крестьянских хозяйств и рекомендовало ОГПУ производить в деревне «индивидуальные аресты»41. Сложившийся порядок выработки и принятия на Политбюро решений предполагал достаточно сложную процедуру, в которой основную нагрузку несла, как правило, инициирующая постановление сторона (наркомат, ведомство) либо создаваемая Политбюро комиссия (обычно межведомственная по составу). В 1931— 1932 гг. такие функции выполняла «комиссия т. Андреева» (далее — Я.Э. Рудзутака). Именно она несла полную ответственность за качество и исполняемость принимавшихся Политбюро решений о спецпереселенцах. Благодаря деятельности последней и ее делопроизводству сегодня исследователи имеют возможность размышлять о политике «верхов» в отношении репрессированного крестьянства, судить о состоянии ис-
19
полнительской дисциплины. Подчеркнем, что речь, безусловно, идет не об апологетике сталинского режима и оправдании его антикрестьянской политики, а о необходимости преодоления тех или иных упрощенных или одномерных трактовок событий.
Н.А. Ивницкий, затрагивая аспект результативности труда спецпереселенцев, пишет: «Заметим, что большинство неуставных артелей добивались более высоких производственных результатов, чем соседние местные колхозы. В этом сказались хозяйственные навыки и мастерство бывших кулаков и зажиточных крестьян, а не трудовое перевоспитание, как это утверждалось в советской историографии, в том числе и в нашей монографии. Это признавалось и руководством ОГПУ и НКВД, но объяснялось не результатом умения и самоотверженного труда ссыльных, а "происками врагов народа", находившихся у руководства "кулацкой ссылкой" (Коган, Молчанов, Берман, Плинер и др.), которые якобы ставили спецпереселенцев в "привилегированное положение", освобождали спецпоселки от госпоставок, налогов и сборов и списывали ссуды "уже тогда, когда трудпоселки не только хозяйственно окрепли, но и по своему хозяйственному уровню стояли выше окружающих колхозов" — говорилось в одной из записок НКВД в ЦК ВКП(б).
Нет необходимости комментировать этот документ»42.
Представляется, однако, что подобное объяснение мотивации и результатов хозяйствования спецпереселенцев главным образом навыками и опытом репрессированных крестьян для понимания проблемы дает не больше, чем прежний тезис о главенстве фактора «трудового перевоспитания кулачества». Безусловно, у спецпереселенцев имелась повышенная мотивация к производительному труду как средству выживания в условиях несвободы. Тем не менее, ввиду тенденциозности процитированной выше записки НКВД не следует игнорировать те специфические («привилегированные») условия хозяйственной деятельности, которые были у неуставных артелей: периодически проводившееся по ходатайству органов НКВД списание долгов и ссуд, лонгирование сроков освобождения от различных госпоставок и сборов (для уставных артелей порядок взимания налогов, взыскания долгов и т. д. был куда более жестким). Очевидна необходимость учета действия всех значимых факторов, влиявших на принудительный труд в спецпоселках.
В рамках сравнительно небольшого обзора можно определить, таким образом, лишь наиболее отчетливо проявившиеся сегодня тенденции в изучении проблем истории репрессированного крестьянства. Приходится констатировать, что, несмотря на обилие и разнообразие публикаций, пока нет достаточных оснований считать эту проблему не только исчерпанной, но даже в достаточной мере сложившейся. Прорыв в методологической, концептуальной сферах, а также в накоплении источ-никовой базы, происшедший в начале 1990-х гг., оборачивается ныне если не спадом, то определенного рода стагнацией, признаком чего служат повторение апробированных в прошлом схем и подходов зрелыми, сложившимися исследователями, а также копирование их молодыми историками. Подходы маститых ученых оказалось легче тиражировать, накладывая на местные материалы и документы, зачастую даже без должной адаптации к региональным условиям. Была по сути свернута и осталась безрезультатной принципиальная дискуссия, открытая в
20
1990-е гг. известным историком-демографом С. Максудовым о человеческой цене, жертвах коллективизации и о том, насколько официальная карательная статистика оказалась в состоянии адекватно отразить социальную катастрофу в деревне, в т. ч. масштабы самоликвидации и бегства крестьянских хозяйств и семей, размеры смертности и побегов в ходе массовой высылки, в дороге и т. д. Эти не зафиксированные традиционной статистикой потери крестьянского населения в конце 1920 — начале 1930-х гг. требуют изучения с привлечением проверенных методов исторической демографии, экспертных оценок, основанных на анализе отдельных сельских поселений или районов. Именно подобный уровень микроисследования может вскрыть механизмы реального поведения местной власти и крестьянства в условиях, когда сопротивление и протест последнего существенно корректировал процессы практической реализации принимаемых властных решений. Зачастую изучение событий на уровнях поселение — сельсовет — район способно дать не меньше информации, чем обобщенные и стандартизированные данные более высокого порядка — регион — республика — страна. Историками недооценен и потому не используется в должной мере такой массовый источник, как реабилитационные дела репрессированных крестьянских семей. Эти дела, даже с учетом времени и специфики их создания, дают ценную и не содержащуюся более нигде информацию не только о судьбах отдельных людей или крестьянских семей, но и о том, как целое поколение (главным образом дети «раскулаченных») описывает и оценивает происшедшее с ними, да и со страной в целом.
2. «Кулаки», спецпереселенцы, трудпоселенцы
Практически во всех в значительном количестве вышедших по данной проблеме публикациях (статьи, монографии, сборники документов) обойден вниманием принципиальный вопрос о возникновении, бытовании и эволюции ключевых терминов, которыми власть оперировала, когда речь шла о репрессированном и высланном в начале 1930-х гг. крестьянстве. Между тем очевидно, что за появлением одних терминов и заменой их другими стояли совершенно определенные ситуационные либо стратегические изменения политики директивных органов в отношении репрессированных крестьян.
Данный анализ было бы целесообразно предварить обзором состояния исследовательской рефлексии в 1960—1980-х гг., когда крестьянская ссылка для советской исторической науки стала, наконец, предметом изучения. Терминологически процесс описывался таким образом, чтобы завуалировать карательный характер сталинской антикрестьянской политики. Речь шла прежде всего о «переселении» и «трудовом перевоспитании бывших кулаков». Известный исследователь советской переселенческой политики Н.И. Платунов писал об этом так: «Что касается переселенческой политики Советской власти в связи с ликвидацией кулачества как класса, то она не выражала закономерности миграционных процессов в СССР. Переселение кулаков было отклонением от основ переселенческой политики Советской власти, вызванным чрезвычайными обстоятельствами, ее единоличным актом по удалению
21
антисоветски настроенного кулачества»1. В дальнейшем автор использует понятие «переселенные кулаки», а в нем вслед за источниками сталинской эпохи выделяет «кулаков» второй («выселенные») и третьей («расселенные») категорий. Он же констатирует, что деление «кулаков на три категории было обязательным для руководства и исполнения только на 1930 год», а в следующем, 1931-м, году «деления на категории вообще не производилось — выселению подлежали все хозяйства, которые признавались кулаками»2. В 1970— 1980-х гг. известный историк-аграрник Н.Я. Гущин в своих работах, посвященных «трудовому перевоспитанию бывших кулаков», пользовался выхолощенным понятием «переселенцы». Влияние на исследования тех лет не только цензуры, но и самоцензуры историков проявлялось, например, в том, что при воспроизведении в публикациях заголовков документов термин «спецпереселенцы» заменялся на «переселенцы»3, а Нарымский край назывался краем ссылки (имелась в виду царская ссылка), который «к концу 30-х гг. превратился в развитый район социалистического строительства»4. В таком межеумочном состоянии и застыла отечественная историография проблемы: крестьянская ссылка на поселение квалифицировалась как некая специфическая разновидность переселения.
Если под данным углом зрения обратиться к новейшим исследованиям, то нетрудно установить, что историки не столь уж значительно продвинулись вперед. Общим местом является признание «выселения групп населения из мест проживания, направления в ссылку, высылку и на спецпоселение»5 одной из мер политических репрессий. Одновременно с этим спецпереселения крестьянства рассматриваются как разновидность принудительных переселений (миграций). Однако пока нет объяснения того, каким образом в сталинскую эпоху произошло соединение и фактическое слияние ссылки как карательной меры с мигра-ционно-хозяйственными процессами. Определенные возможности для этого дает анализ формирования и динамики карательной лексики начала 1930-х гг.
Напомним, что первичным основанием для деления репрессированного крестьянства («кулачества») на группы («категории») стала директива (постановление) Политбюро ЦК ВКП(б) от 30 января 1930 г. «О мероприятиях по ликвидации кулацких хозяйств в районах сплошной коллективизации»6. К первой категории относился «контрреволюционный кулацкий актив», ко второй — те, которые «подлежат высылке в отдаленные местности Союза ССР и в пределах данного края в отдаленные районы края», к третьей — «оставляемые в пределах района кулаки, которые подлежат расселению на новых отводимых им за пределами колхозных хозяйств участках»7.
Обращает внимание то, что уже в данном ключевом документе вводятся и используются следующие понятия, заменяющие упомянутые категории: «арестованные» (первая), «высылаемые» (вторая), «расселяемые» (третья). Параллельно, скорее как синоним для обозначения «высылки», используется термин «выселение». В дальнейшем это многообразие слов создало трудности у интерпретаторов директивы. «Выселение» в одном случае трактовалось как более широкое понятие, распространявшееся и на вторую и третью категории, поскольку семьи «лик-
22
видируемых хозяйств» должны были покинуть места прежнего проживания, в другом — как синоним высылки в «отдаленные местности».
Фактически в упомянутой директиве между строк проглядывала параллель с применением внесудебной высылки и ссылки. Решение о «выселении» и «расселении» походило на приговор к адмвысылке, согласно которому высланным воспрещалось возвращаться к месту прежнего жительства ранее установленного срока. «Выселение» и «высылка» были тождественны ссылке, т. е. «высылке из данной местности в определенный район»8. Вопрос о дальнейшей судьбе подвергшихся внесудебным репрессиям крестьян (использование их труда, определение статуса и т. д.) в постановлении Политбюро был едва намечен, что лишний раз подчеркивало преобладающую роль репрессивной мотивации.
О том, как директива о делении «кулаков» на категории была воспринята на местах, в регионах, можно судить по постановлению Сиб-крайисполкома от 12 февраля 1930 г. «О мероприятиях по укреплению социалистического переустройства сельского хозяйства в районах сплошной коллективизации и по борьбе с кулачеством», в котором, в частности, указывалось: «<...> кулацкие хозяйства, подлежащие ликвидации, разбиваются на две группы: 1) кулацкий актив из наиболее богатых кулаков, которые подлежат высылке в отдаленные местности и 2) все остальные кулацкие хозяйства, оставляемые в пределах районов данного округа и расселяемые на новых, отведенных им за пределами колхозов, участках»9. Здесь не содержалось серьезного противоречия с предшествующими и последующими партийно-государственными решениями по данному вопросу (не упоминалась «первая категория» — арестованные), однако вскоре, 1 марта 1930 г., в дополнение к своему же постановлению Сибкрайисполком объявил для Сибири выселенные на Север хозяйства относящимися к первой категории, «все явно кулацкие хозяйства в округе, не вошедшие в категорию высылаемых в отдаленные местности» — ко второй категории10. Впрочем, это был единственный случай: через неделю, 9 марта 1930 г., крайисполком в своем решении уже исправно оперировал нужными (первой и второй) категориями11. С этого времени и до начала 1931 г. упомянутые термины, сосуществуя с определенного момента с появившимся и быстро ставшим наиболее употребляемым термином «спецпереселенцы», являлись основными в секретной делопроизводственной документации органов власти12.
Появление термина «спецпереселенцы» в качестве базового в начале лета 1930 г. не случайно и может служить индикатором изменения или, точнее, смещения приоритетов власти в отношении перспектив использования труда репрессированного крестьянства. В апреле 1930 г. была создана Всесоюзная комиссия «по устройству выселяемых кулаков» во главе с зам. председателя СНК СССР В.В. Шмидтом. На республиканском уровне появилась аналогичная по функциям комиссия под руководством тогдашнего наркома внутренних дел РСФСР В.Н. Толмачева. По мере усиления антикрестьянских репрессий термин «выселяемые» (из определенных мест) заменялся на «переселяемые» (в отдаленные районы). В протоколах комиссий Шмидта и Толмачева появляется словосочетание «кулаки-переселенцы», которое уступает место более краткому и емкому — «спецпереселенцы» (по крайней мере с протокола
23
№ 5 «заседания правительственной комиссии (Толмачева. — С.К.) по устройству спецпереселенцев» от 9 июня 1930 г.13). Эти лексические новации отражали схему мышления директивных органов. Последним было удобно обозначать принудительное перемещение значительных масс крестьянства привычной формулой «переселение» с добавкой «спец». На республиканские и местные земельные органы возлагались важнейшие для стадии расселения «кулаков» функции — определение мест нахождения поселков, отвод земель и сельхозугодий и т. д. Они перекликались с функциями существовавших переселенческих управлений. В постановлении СНК РСФСР от 18 августа 1930 г. «О мероприятиях по проведению спецколонизации в Северном и Сибирском краях и Уральской области» в п. № 1 было записано: «Возложить на Нарком-зем РСФСР проведение земельного и хозяйственного устройства спецпереселенцев и их семей, занимающихся сельским хозяйством <...>»14.
О существовании организационной и генетической связи между плановым и принудительным переселением отечественного крестьянства можно судить по прекращению планового сельскохозяйственного переселения крестьян в период с 1930 по 1933 г. В эти годы, как совершенно справедливо констатирует Н.И. Шатунов, «переселенческий аппарат переключился на расселение и устройство выселенных кулаков и на организацию красноармейского переселения»15.
В указанный период терминология носила устойчивый характер. Однако уже весной 1933 г. на уровне директивных органов в оборот вводится новый термин — «трудпоселенцы». Впервые он получает «прописку» в постановлении СНК СССР от 20 апреля 1933 г. «Об организации трудовых поселений ОГПУ»16. Переименование «спецпоселений» в «трудпоселения», а «спецпереселенцев» в «трудпоселенцев» отражало очередной виток в сталинской репрессивной политике, затрагивавшей на этот раз не только крестьянство, но и другие слои населения страны. На рубеже 1932 — 1933 гг. в верхних эшелонах власти встал вопрос об изменении социальной направленности репрессий. К этому времени первоначальным планам ОГПУ, направленным на сохранение категории «раскулаченных» для пополнения спецпоселений, не суждено было сбыться: уже в 1932 г. Политбюро фактически свело к минимуму амбициозные намерения ОГПУ продолжить массовые депортации крестьян. Но к 1933 г. развернулась крупномасштабная «чистка» городов от «деклассированного элемента», осуществлялись очередная «очистка» приграничных районов, а также «разгрузка» мест заключения и лагерей. Замкнув на себя все эти потоки принудительных миграций, ОГПУ оценивало их в цифрах, сопоставимых с высылкой крестьян 1930 — 1931 гг. (до 3 млн чел.), и предлагало направить весь этот т. н. новый спецконтингент в единое русло. Спецпоселения с преимущественно крестьянским населением в целях колонизации северных и восточных территорий страны планировалось реформировать в трудовые поселения, весьма пестрые по социальному составу. Фактически ожидаемого эффекта власти не получили ни по масштабам, ни по результатам проведенной в 1933 г. акции, но новые обозначения («трудпоселения» и «трудпоселенцы») утвердились в карательном лексиконе. Однако нельзя не отметить в 1933—1934 гг. в секретном делопроизводстве органов, ре-ализовывавших репрессивную политику, параллельное существование
24
«старых» и «новых» терминов. В качестве свидетельства устойчивости терминологического смешения тех лет можно привести текст постановления президиума Запсибкрайисполкома от 14 марта 1935 г. о положении трудпоселенцев, работавших на предприятиях лесной промышленности (Новоеиблес), в котором на одной странице в соседних абзацах употребляются термины «трудпоселенцы», «трудпереселенцы», «спецпоселенцы»17. Стереотип продолжал действовать и в последующие годы. В преамбуле постановления президиума Запсибкрайисполкома от 8 апреля 1936 г. «О восстановлении в избирательных правах трудпереселен-цев» отмечалась «большая политико-воспитательная работа среди трудпоселенцев, в результате чего тысячи трудпереселенцев проявили себя энергичными работниками <...>»18 Очевидно, органического замещения термина «переселенцы» термином «поселенцы» после 1933 г. не произошло, коль скоро сбои допускались самими же директивными органами. И даже если власти вкладывали в переименование определенный качественный смысл (завершение стадии переселения и переход к окончательному «оседанию» крестьян на новых территориях), то высланные крестьянские семьи практически так и оставались для них частью «спецконтингента», ссыльными. Не случайно поэтому в конце Великой Отечественной войны карательные органы вернулись к первоначальному варианту. Оставшиеся к тому времени на поселении крестьяне стали именоваться «спецпереселенцы — бывшие кулаки».
Таким образом, с начала массовой депортации крестьян власти квалифицировали ее либо как репрессию в форме принудительных переселений (миграций), либо как переселение в специфической, репрессивной форме. Возвращение через 15 лет к первоначальному названию — «спецпереселенцы» — означало лишь то, что доминантой в глазах властей была репрессивная, а не миграционная составляющая упомянутого явления.
