91
Гораздо позднее, уже через несколько лет, 5 февраля 1938 г. в «Докладной записке» об итогах деятельности отдела трудпоселений в На-рымском крае Долгих оценивал весенне-летнюю высылку 1931 г. так: «Невиданный в практике колонизации и переселений размер операций по переброске людской массы почти в 200 000 человек осложнялся еще следующими обязательными условиями:
а) окончания заброски на Север контингента с их имуществом (на-
турфондом) в короткий срок высокого стояния весенних вод;
б) заброски за это же время продовольственного и прочего снабже
ния на годовой период времени;
в) окончание до наступления зимы жилищного строительства в сте
пени обеспечения переселенной массы людей от холодов.
Все это выдвигало значение летней операции 1931 года на уровень особо сложных и трудных хозяйственно-политических задач.
К характеристике этого периода необходимо отметить следующие моменты:
Разработанный план расселения 200 000 человек на основании имевшегося в краевых организациях картографического материала и материалов об естественных условиях районов расселения оказался несостоятельным по причинам неполноты этих материалов.
Не менее 50 % участков, намеченных для поселений, заселить оказалось невозможным за их непригодностью. Вследствие этого составленный в крае план расселения пришлось перестраивать [по] ходу самой операции.
Речной транспорт не подготовился к проведению такой грандиозной операции с необходимостью завоза людей и груза на боковые реки, не освоенные регулярным плаванием.
Райорганизации районов, куда вселялся контингент, а также хозяйственные организации, коим по договорам передавались спецпереселенцы, оказались не подготовленными к операции и приему контингента.
Несмотря на все это и целый ряд других неполадок, вытекающих из отсутствия опыта в проведении переселений в таких количествах, весь контингент с натурфондом к 20 июня был вывезен с пунктов погрузки на суда в Омске и Томске и к 30 июня операция по переброске контингента была в основном закончена, — люди были завезены в районы.
К 1 сентября 1931 г. весь контингент уже был на точках расселения.
Таким образом, операция по вселению такой массы контингента почти в 200 000 человек была [закончена] в 75 дней.
Весь контингент спецпереселенцев состоял до 60 % из сибирского кулачества и около 40 % кулаков, высланных с Запада.
В числе последних значительное число составляли нетрудоспособные семьи, образовавшиеся главным образом в процессе дополнительной высылки семей, главы которых уже были высланы ранее. При этом оказывалось много случаев поступления в Сибирь семей, главы которых находились в других краях.
Последующее] соединение] глав с семьями потребовало затраты значительных средств, приняло очень затяжной характер и большой трудностью сказалось на работе по хозяйственному устройству нетрудоспособных семей, для которых приходилось организовывать специальные колонии»70. В контексте массовых высылок в масштабах страны
92
оценка Долгих депортации в Нарымский край в 1931 г. нуждается в определенной корректировке. Аналогичные и даже превосходившие ее по масштабам депортации имели место при расселении репрессированного крестьянства в Северном крае (230 тыс. чел. в 1930 г.), в Уральской области (302 тыс. чел. в 1931 г.), в Казахстане (182 тыс. чел. в 1931 г.). Однако карательные антикрестьянские операции в Западной Сибири имели четко выраженную специфику: на поселении было больше сибирских репрессированных крестьян (87 %), чем депортированных из других краев и областей страны. В перечисленных выше регионах сложилась обратная пропорция: в Казахстане доля депортированных извне достигала 97 %, в Северном крае — 95 %, в Уральской области — 75 % от общего числа спецпереселенцев71.
Особого внимания заслуживают объявленная на весну 1932 г. и готовившаяся, но отмененная по указанию «сверху» операция по «высылке кулаков». Известный историк И.Е. Зеленин связывает эту попытку силового давления на деревню с началом массового отлива из колхозов. Его пик пришелся на первое полугодие, только в РСФСР из колхозов вышло около 1,4 млн хозяйств72. В этих условиях власти, изменив прежнюю тактику, сочли необходимым организовать массовую «очистку колхозов от кулацкого элемента» и нейтрализовать тем самым широко распространенные «антиколхозные» настроения.
2 марта 1932 г. бюро Запсибкрайкома партии в «строгосекретном» порядке приняло постановление «О выселении кулаков», в котором проведение карательной акции мотивировалось тем, что «произведенным по краю переучетом выявлено до 7 000 кулацких хозяйств, в том числе свыше 2 000 хозяйств, проникших в социалистический сектор сельского хозяйства»73. Началось повторение событий весны 1931 г., хотя и в менее значительных масштабах: в начале мая с одобрения Политбюро СНК СССР принял постановление, разрешавшее ОГПУ отправку почти 40 тыс. хозяйств в спецпоселения. Однако менее чем через две недели Политбюро отменило это решение, высылка разрешалась в весьма ограниченных размерах, в частности, в Западной Сибири было запланировано выслать 1 тыс. хозяйств и направить их вопреки уже сложившейся практике за пределы региона — на Дальний Восток74. Протестная телеграмма Эйхе в Политбюро с просьбой изменить решение и выселить сибирских «кулаков» в комендатуры Кузбасса для ликвидации очередного «прорыва» в угледобыче возымела лишь частичный эффект: Москва санкционировала переброску 2 тыс. семей спецпереселенцев из нарымских комендатур в кузбасские. Сама локальная высылка директивами «сверху» была отменена вовсе. 5 июня 1932 г. Запсиб-крайком дал указание на места «принять меры к возвращению отобранного имущества кулакам <...> намеченным к выселению»75. Таким образом, можно говорить, что к 1932 г. эпоха массовых депортаций крестьянства, затронувших все регионы страны, фактически завершилась. Наступала новая фаза государственной репрессивной политики в деревне, в которой на первое место выходили карательные акции, связанные прежде всего с т. н. хозполиткампаниями, — хлебозаготовкой, посевом, уборкой зерновых и т. д. Однако наступивший 1933 г. неожиданно внес в карательную политику свои коррективы.
93
4. Депортация в 1933 году: особенности разработки и осуществления в Западной Сибири
Высылка, проходившая весной—летом 1933 г., на территории Западной Сибири имела ряд отличий от предыдущих, порожденных сочетанием конкретно-исторических условий. Общеполитическая и экономическая ситуация в городах и сельской местности оставалась достаточно напряженной. Чтобы ее разрядить, власть прибегла к доступным и проверенным административным и откровенно карательным мерам воздействия на население. Новыми были лишь масштабы и жесткость нажима на общество. И в этом отношении репрессии, развернувшиеся в первой половине 1933 г., по-своему уникальны: они вобрали в себя целый спектр разнонаправленных и зачастую противоречащих друг другу тенденций карательной политики, а принимавшиеся в этой сфере директивные решения, оборачивались трагедией для многих слоев и групп городского и сельского населения.
Среди нормативных актов, оказавших решающее влияние на ход, масштабы и направленность государственных репрессий во второй половине 1932 — первой половине 1933 г., следует отметить законы от 7 августа 1932 г. (об охране государственного имущества и укреплении общественной собственности) и от 27 декабря 1932 г. (о введении паспортной системы), вызвавшие резкое увеличение количества судебных и внесудебных наказаний. Был принят ряд секретных партийно-государственных решений, направленных на ужесточение преследований крестьянства в ходе хлебозаготовок, беженцев из голодающих районов и т. д. Череда директивных решений такого рода была резко прервана выходом инструкции ЦК ВКП(б) и СНК СССР № П-1028 «Всем партийно-советским работникам и всем органам ОГПУ, суда и прокуратуры», направленная И.В. Сталиным и В.М. Молотовым на места с требованием резко уменьшить размеры внесудебных репрессий, в т. ч. прекратить практику массовых высылок из сельской местности. В частности, в инструкции упоминалось, что в ЦК и СНК «имеются заявки на немедленное выселение из областей и краев около ста тысяч семей», взамен чего высылку предписывалось осуществлять «только в индивидуальном и частном порядке», не превышая установленных в инструкции «лимитов» для ряда краев и областей (всего не свыше 12 тыс. хозяйств по СССР)1.
Резкость содержавшихся в инструкции оценок административного произвола в деревне не снимает вопрос об ответственности самих партийных верхов за сложившуюся ситуацию, поскольку начиная с лета 1931 г. Политбюро несколько раз требовало высылку «кулацких семей» «в массовом порядке прекратить» (постановления Политбюро от 20 июля и 30 августа 1931 г., от 16 мая 1932 г.)2. Очевидно, что начиная с 1931 г. власти, хотя и заявляли о прекращении массовых выселений крестьянства, но своей настойчивой пропагандой тезиса «о дальнейшем обострении классовой борьбы в деревне» стимулировали создание устойчивых аппаратных установок на непрерывность и массовость репрессий в деревне. Нагнетанию обстановки способствовали также хаотичность и неэффективность в осуществлении самих карательных действий в деревне, где год от года накапливалась критическая масса маргинальных элемен-
94
тов и групп (разоренные, но в силу разных причин оказавшиеся не высланными «кулацкие» семьи, «самораскулачившиеся» хозяйства, вышедшие из колхозов или «вычищенные» из них крестьяне, «кратники», «твердозаданцы» и т. д.). Усиление общей социальной нестабильности, затронувшей и города, куда направлялись потоки вынужденных сельских мигрантов, в сочетании с массовым беженством от голода в глубь страны и даже за границу (откочевки из Казахстана в Китай) подтолкнуло большевистское руководство к мысли о проведении в первой половине 1933 г. сразу трех тотальных «чисток» от «классово враждебного и преступного элемента» — в деревнях, городах и на приграничных территориях, на чем настаивало руководство ОГПУ.
В недрах ОГПУ началась разработка принявшего гротескные формы и размеры плана принудительного перемещения из-за Урала в районы Западной Сибири и Казахстана и расселения с использованием организационного опыта, материальных и кадровых ресурсов созданной к тому времени системы спецпоселений более 2 млн чел. — такими чекистам виделись масштабы всеобщей «чистки» страны в начале 1933 г. Неизвестна реакция казахского руководства, но западно-сибирские лидеры от имени секретаря крайкома партии Р.И. Эйхе стали добиваться если не полной, то хотя бы частичной отмены чекистского замысла, доказывая его откровенную утопичность. В телеграмме, отправленной Эйхе в Политбюро 10 февраля 1933 г., говорилось: «Получили предложение ОГПУ принять до конца навигации 1933 г. для расселения в северных районах Западной Сибири 1 млн спецпереселенцев, из них 100 тыс. чел. для завоза до открытия навигации. Это предложение совершенно нереально, объяснимо только тем, что товарищи, составляющие наметку плана, не знакомы с условиями Севера. Какие бы материальные ресурсы в помощь краю Центр не выделил, это количество людей завести, расселить, создать минимальные условия для зимовки за лето 1933 г. не можем <...> Летний завоз спецпереселенцев считаем возможным 250—270 тыс. чел. <...> считаем, что с нашей стороны было бы тяжким преступлением обещать выполнить совершенно нереальное предложение ОГПУ»3. Протест региональных лидеров заставил директивные органы приступить к межведомственным согласованиям, в ходе которых масштабы предстоящих депортаций в восточные районы страны начали приобретать более зримые очертания. Один из будущих непосредственных исполнителей акции тогдашний начальник СибЛАГа А.А. Горшков позднее отмечал: «В феврале месяце я был в командировке в Москве и там получил распоряжение соответствующих органов о переселении 3 000 000 чел. <...> Затем через пару дней стало известно, что будут идти 2 млн чел. — 1 млн в Казахстан и 1 — в Западную Сибирь. Директивными органами было дано указание, чтобы проработать финансовые вопросы и относительно тех материалов, которые потребны для этой операции. Причем было указано, чтобы сделать это по возможности дешевле. Было проработано несколько вариантов, затем была создана комиссия ЦК, затем вопрос разбирался в Госплане и там все минимальные требования, которые предъявило ОГПУ, как я знаю, были еще значительно срезаны <...> Когда я приехал сюда, то цифра поселенцев изменилась <...> 500 тыс. чел. в Казахстан и 500 тыс. чел.
95
к нам в Западную Сибирь»4. Что же происходило в верхах после получения Центром шифротелеграммы Эйхе?
Отвечая на запрос Сталина, касающийся существа опасений регионального руководства, Г. Г. Ягода в докладной записке от 13 февраля 1933 г. попытался отстоять первоначальный план ОГПУ, подчеркивая его освоенческие аспекты, намерение использовать «новый контингент» преимущественно в традиционных секторах экономики необжитых территорий (сельское хозяйство, промыслы, лесозаготовки и т. д.), при этом он проявлял гибкость в определении размеров спецпереселений. Одновременно и Эйхе несколько смягчил обозначенные ранее позиции. В телеграмме на имя Сталина от 7 марта 1933 г. он сообщил: «Во изменение нашей прежней телеграммы считаем [возможным] весной, летом 1933 г. принять, устроить [на] Нарымском и Тарском Севере 500 тыс. спецпереселенцев»5.
10 марта 1933 г. Политбюро приняло своего рода промежуточное решение: «1. Принять в основном предложение ОГПУ об образовании трудовых поселков в районах Западной Сибири и Казахстана (по 500 тыс. чел. в каждом крае). 2. Предложить комиссии в составе тт. Ягода (созыв), Межлаука, Благонравова, Чернова, Гринько, Яковлева, Фомина, Бермана рассмотреть и произвести проверку заявок ОГПУ, установив окончательные цифры и дать проект постановления по всему вопросу в целом»6. 1 апреля 1933 г. Политбюро одобрило предложенный упомянутой комиссией скорректированный план организации трудовых поселений ОГПУ, который позже был оформлен как постановление СНК СССР от 20 апреля 1933 г. Этот документ, будучи отражением поспешности и ведомственного давления со стороны ОГПУ, позже неоднократно подвергался корректировке7.
Согласно данному постановлению, с весны 1933 г. началась реорганизация системы ГУЛАГа, предполагавшая создание на территории прежде всего Западной Сибири и Северного Казахстана «трудовых поселений по типу существующих спецпоселков для размещения в них и хозяйственного освоения вновь переселяемых контингентов» из числа следующих категорий: «а) выселяемые из районов сплошной коллективизации кулаки; б) выселяемые за срыв и саботаж хлебозаготовительных и др. кампаний; в) городской элемент, отказывающийся в связи с паспортизацией выезжать из Москвы и Ленинграда; бежавшие из деревень кулаки, снимаемые с промышленного производства; д) выселяемые в порядке очистки государственных границ (Запада и Украины); е) осужденные органами ОГПУ и судами на срок от 3 до 5 лет включительно, кроме особо социально опасных из них»8. Как видно из этого документального фрагмента, потоки принудительных миграций руководство страны решило направить в единое русло: ранее созданные спецпоселения с почти целиком крестьянским по своему составу населением планировалось превратить в «трудовые поселения», весьма пестрые по социальному составу.
Пока шла межведомственная увязка вопросов, касающихся реализации принимаемых решений, в западных и южных регионах страны усилиями карательной машины уже формировался «новый контингент» — осуществлялись массовые операции по «очистке» городов, пригранич-
96
ных территорий, задержанию и «сортировке» беженцев из пораженных голодом сельских районов Украины и Северного Кавказа.
Аналогичная организационная подготовка развернулась весной того же года и на территории Западной Сибири. 27 марта 1933 г. Запсиб-крайкомом ВКП(б) на места была отправлена директива о начале предварительной стадии будущей массовой операции. В ней, в частности, отмечалось: «[В] целях содействия организационному укреплению колхозов [зпт] очистки колхозов [зпт] совхозов и промпредприятий от классово враждебного элемента тире [в] этом году намечено произвести выселение из сельских местностей и городов преступного элемента следующих категорий [тчк] ПЕРВАЯ Кулаки [зпт] вычищенные из колхозов [зпт] укрывшиеся [в] колхозах [и] подрывающие их извнутри путем вредительской деятельности расхищения колхозного имущества ВТОРАЯ Кулаков [зпт] не выселенных [в] 1930 тире 1931 годах из районов сплошной коллективизации ТРЕТЬЕ Кулаки [зпт] бежавшие [из] мест расселения [зпт] скрывающиеся [в] районах коллективизации [и] проникшие [в] колхозы [зпт] на промпредприятия [зпт] транспорт [и] прочие ЧЕТВЕРТАЯ Преступный элемент из числа единоличников [зпт] демонстративно организующий срыв зпт саботаж весеннего сева [и] выполнение других государственных заданий ПЯТАЯ Преступный деклассированный элемент [в] крупных городах [зпт] промцентрах [зпт] транспорте [тчк]»9. Во избежание «перегибов», сопутствовавших любым высылкам, директивой устанавливалась процедура проверки данных, которые готовились на местах специально создаваемыми в районах для этих целей «тройками» в составе председателя райисполкома, члена бюро райкома партии и начальника районного отделения ОГПУ.
Данные, которые к середине апреля стали поступать в крайком из районов Западной Сибири, отличались чрезвычайной пестротой и отражали бюрократическую самодеятельность. Так, в Артемовском р-не, где находились прииски Минусинского комбината Запсибзолото, руководство райкома разделило подлежавших высылке на три группы — бежавшие из ссылки спецпереселенцы (семьи и одиночки); бежавшие, но не высланные из районов сплошной коллективизации; проживавшие без документов (семьи и одиночки). Здесь по разнарядке предусматривалось выслать 543 семьи, или 1,5 тыс. чел., и 179 одиночек10. «Изъятие» столь многочисленной группы трудоспособного населения (около 1 тыс. чел.) грозило срывом производственных планов на приисках, поэтому секретарь райкома предлагал «разрешить передачу всех перечисленных семей в Ольховскую комендатуру СибЛАГа ОГПУ (расположена на территории района. — С.К.), ограничившись частичными операциями [против] активного контрреволюционного элемента»11.
Более типичной и распространенной была позиция, зафиксированная в сопроводительном письме в краевые органы из Баевского р-на, руководство которого считая, что в предыдущие годы высылки «кулацких хозяйств» оказались недостаточными, «благодаря чего классовые элементы, пробравшиеся в колхозы систематически проводили вредительскую разлагательскую работу», обратилось с просьбой «выслать всех, предназначенных к выселению», а также тех, кто должен остаться в районе «по случаю старости лет»12.
4 - 7627 97
Руководители Ведовского р-на в своей информации о наличии «кулацкого и деклассированного элемента» выделяли в составе последнего следующие группы: «Кулаков, оставшихся не высланными [в] прошлую кампанию <...> бежавших от выселения [из] других районов <...> бежавших [из] мест расселения без документов <...> вычищенных [из] колхозов <...> кулаков вновь выявленных [и] неоформленных сборкой материалов <...> нищенствующий элемент <„> преступный элемент [из] единоличников <...> кулацких хозяйств, вернувшихся [из] ссылки, освобожденных [с] документами ввиду преклонных лет»'13.
Еще более «творчески» к составлению списков на высылку подошли функционеры из Назаровского р-на. Наряду с «кулаками» они наметили «зажиточных единоличников (родственников кулаков, саботирующих сев; разводящих анти-советскую агитацию, вставших на путь воровства и т. д. <...> зажиточных и середняков[,] бывших колхозников[,] исключенных из колхозов и привлеченных за разложение колхозов <...> середняков — единоличников, связанных главным образом с кулачеством <...> систематически не выполняющих и выступающих против гособязательств; баптистов — руководителей баптистских кружков — занимающихся а[нти]/сов[етской] агитацией <...> крестьян середняков — единоличников — бандитов[,] боровшихся с оружием в руках». Получалось, что к 366 «кулацким» семьям предлагалось присоединить еще 100 семей единоличников, намеченных на высылку по признакам, зачастую причудливым и не санкционированным сверху14.
Не случайно, что подобное «творчество» удивило краевое руководство. Согласно информации, полученной к середине апреля 1933 г. примерно из половины сельских районов Западной Сибири, к «преступному элементу» из числа «кулаков» и единоличников было отнесено 13 тыс. хозяйств (семей)15. Удвоение этой цифры означало, что местные руководители предполагали весной 1933 г. выслать крестьян столько же, сколько планировалось в 1930 г., тогда к высылке по всей Сибири было намечено около 30 тыс. семей (реально выслано около 16 тыс. семей)16.
Чтобы разобраться в ситуации, в отдельные районы края выехали высокопоставленные функционеры. Один из них, секретарь крайкома М.В. Зайцев, прибыв в Тюкалинский р-н, был поражен увиденным. В телеграмме, отправленной в Новосибирск 7 мая 1933 г., он описывал события так: «<...> райком выпустил [из] своих рук руководство этим делом [и] передоверил его созданной тройке [тчк] Работа пошла стихийно [зпт] выливаясь [в] массовую чистку колхозов зпт окулачивание всех исключаемых [из] колхозов [по] разным причинам [тчк] Став [на] путь огульного окулачивания исключенных [из] колхозов при оформлении документами подведенные под кулацкие хозяйства выдумывались зпт затеивались признаки эксплуатации [зпт в] отдельных случаях применялась прямая фальсификация <...> Так [по] проверенным четырем сельсоветам [из] числа окулаченных 53 хозяйств оказалось кулаков только 17 хозяйств <...> Райком[,] имея факты загибов[,] недооценил их политического значения... приступил к исправлению только после его вызова [по] прямому проводу краем[,] после чего создана тройка [по] исправлению перегибов[,] посланная по селам <...> Обнаружены такие извращения линии партии[, как] распродажа всех предметов до-
98
машнего обихода[,] включая белье [зпт] покупка отдельными коммунистами [и] руководителями села кулацких вещей <...>»17
Нарисованная в телеграмме картина произвола отражала все типичные черты событий, развернувшихся весной 1930 и 1931 гг. Новым было то, что поиски «кулаков» именовались (и, вероятно, более точно) не «раскулачиванием», а «оплачиванием». На смену «тройке» по подготовке высылки «преступного элемента» пришли «тройки по исправлению перегибов». Корректировка списков из районов, проведенная к началу мая, лишь отчасти ослабила масштабы «перегибов». Из «Стат-сведений о намеченных к выселению...» различных групп из городов и сел Западной Сибири, подготовленной краевым полпредством ОГПУ, следовало, что выселению подлежали 14 081 глава семей вместе с членами семей и одиночек, в т. ч. 10 318 хозяйств из сельской местности. Чекистами они были разделены по категориям, или «политической окраске»: «невыселенных из районов сплошной коллективизации» — 9 805 семей и одиночек (8 755 в селах и деревнях и 1 050 в городах); «контрреволюционный элемент, выселенный за саботаж» — 399 семей и одиночек (в сельской местности); «нищенствующий, преступный, деклассированный элемент» — 3 031 семья и одиночки (1 047 и 1 984); «снимаемые в промпредприятиях» — 450 семей и одиночек (почти все в городах); «беглое кулачество из деревень и спецпоселков» — 396 семей и одиночек (105 и 291). Из этого числа предполагалось исключить лишь около 1 тыс. семей, не имевших в своем составе трудоспособных членов18.
Роль сталинско-молотовской директивы от 8 мая 1933 г. видится не столько в обуздании, сколько в упорядочении репрессий. В соответствии с новыми установками Запсибкрайкому надлежало подвергнуть высылке внутри региона 1 тыс. семей, что и было отражено в постановлении бюро крайкома от 26 мая 1933 г. Депортация приобрела локальный характер и затронула примерно лишь десятую часть районов преимущественно на юге Сибири. «Кустовыми» (по группам районов) проверками хода высылки занимались т. н. бригады крайкома из представителей крайкома, прокуратуры и ОГПУ, наделенные полномочиями по пересмотру решений местных районных «троек».
Из отчета, составленного 15 июня 1933 г. работником краевой прокуратуры Гольдбергом, который занимался проверкой в районах Барнаульского «куста», вырисовывалась картина вакханалии и произвола местных функционеров, еще более мрачная, чем в описанной телеграмме Зайцева. Из 390 просмотренных дел прокурорский работник «отсеял» более трети ввиду сомнительности представленных материалов, еще 127 дел нуждались в дополнительной проверке. Основной «порок» подготовительной работы «троек», по мнению Гольдберга, заключался в том, что местные работники основывались на фактах лишения избирательных прав либо исключения или выхода из колхоза. В его отчете были зафиксированы наиболее характерные случаи произвола. «Согласно инструкции ЦК и СНК от 8/V об арестах, — отмечал Гольдберг, — выселению подлежали те кулацкие хозяйства, главы которых ведут активную борьбу против колхозов и организуют отказ от севов и заготовок <...> однако на деле были высланы около Уз хозяйств, которые не были ни в колхозах ни в совхозах и при отсутствии каких бы то ни
4* 99
было материалов об их контрреволюционной работе <...> Почти всем высланным не было известно, за что они лишены избирательных прав и следовательно [они] были лишены возможности доказывать неправильность лишения. У многих отбирались документы, часть из них тут же уничтожалась, как, например: раздельные акты, справки батраков,. что они не служили, подписи крестьян и т. д. (со слов жаловавшихся) <...> Большинство жалобщиков жаловались, что, несмотря на то, что живут в отдельности уже 7—8 лет, их присоединили к родителям <...> В Топчихе мною был выявлен факт, что одному Клепикову Степану — кулаку в число батраков записали родную дочь <...> Необходимо отметить, что брались главным образом во внимание кулацкие признаки, относящиеся к [19] 24—25 году и совершенно не принимались во внимание, что они представляют собой после этого периода»19. Гольдберг не скрывал, что большинство местных секретарей райкомов и работников ОГПУ воспринимали его деятельность как дезорганизующую. Для предотвращения «перегибов» в деревне он предложил реорганизовать работу комиссии при крайисполкоме по рассмотрению жалоб и заявлений «лишенцев» (их скопилось около 7 тыс.) таким образом, чтобы проверка оперативно проводилась краевыми работниками не «кабинетным методом рассмотрения», а на местах — в районных центрах20.
Кампания по высылке из сельской местности в конце мая — первой половине июня 1933 г. не избежала «перегибов». В выступлении 4 июля 1933 г. перед начальниками вновь создаваемых политотделов МТС полпред ОГПУ по Западной Сибири Н.Н. Алексеев отмечал: «...когда спрашиваешь район, сколько у него кулаков есть, то он отвечает — 360—250 и т. д. Мы даем разрешение выселить 100 человек, а когда начинаем выселять, подбирать этих кулаков, чтобы не допустить ошибок, проверяем, то оказывается 70 набрали, а больше нет. А запрос большой секретарь райкома подписал и всякая такая история. Вот эти извращения у нас кое-где были»21. Говоря о широко распространенной практике массовых репрессий, Алексеев сделал весьма интересное признание: «В других краях поступили еще хлеще, как, например, на Северном Кавказе. Причем арестовывали в деревнях кто кому не лень, столько, сколько влезет и даже больше того, что влезет в тюрьму. Забили все тюрьмы, начали импровизировать, устраивать подвалы, загонять туда людей и т. д. Вот, например, Северный Кавказ в порядке выселения в трудовые поселки стал очищать свои курортные местности и выселял всяких людей, в частности, прислал к нам кулака 103 лет и женщину 86 лет выселил в трудпоселок, как проститутку (в зале смех)»22. В своем достаточно вольном изложении событий, связанных с проходившей в эти месяцы массовой депортацией в северные территории Западной Сибири из европейской части страны «новых контингентов», Алексеев обошел драму массовой гибели людей на одном из островов на Оби, вошедшую в историю как Назинская трагедия.
Эшелоны с людьми, причисленными к упомянутым выше шести категориям и определенными для размещения во вновь создаваемых труд-поселениях, начали поступать в пункты сбора (Томск, Омск, Ачинск) уже с 9 апреля 1933 г. За месяц до начала навигации (первые числа мая) в регион прибыло 33 493 чел., а до начала июня еще 5 229 чел., всего 38 722 чел. Прибывших чекисты разделяли на группы «сельского
100
населения 22 591 чел., городского и пригородного 8 165 чел., городского рецидива 7 966 чел.»23. В своей информации на имя Ягоды от 15 мая 1933 г. Алексеев характеризовал состав, состояние и перспективы расселения на Севере почти 8 тыс. чел. «городского деклассированного соцвредного элемента» следующим образом: «...[в] основной массе (92 %) мужчин, большинство [в] возрасте до 30 лет, очень плохо одетых, обутых, вовсе не имеющих трудовых навыков <...> [В] целях избежания массовых побегов [а] также территориальной изоляции деклассированного соцвредного элемента [от] прочей массы трудпоселенцев и коренного населения края расселяем деклассированных [в] удаленных северных районах отдельными поселками <...> Учитывая особые трудности освоения Севера [в] сельском хозяйстве, полную неприспособленность деклассированного элемента [к] этой деятельности, прошу подобного контингента [в] дальнейшем [в] край не направлять»24. Однако именно тогда вышедшие из Томска баржи с 6 074 «деклассированными элементами» из Москвы и Ленинграда достигли территории Александ-ро-Ваховской штрафной комендатуры (современный Александровский р-н Томской обл. — С.К.). Люди были высажены на остров на Оби напротив устья ее притока р. Назина и находились там около месяца, ожидая расселения по поселкам комендатуры. Резкое изменение климатических условий (потепление сменилось заморозками и снегом), отсутствие достаточного продовольствия и неготовность местных чекистов к приему и размещению такого количества больных, истощенных и дезорганизованных людей, а также концентрация на небольшом островке рецидивистов привело к трагедии: по оценкам работников комендатуры с 18 мая по 18 июня 1933 г. смертность среди прибывших составила от 1,5 до 2,0 тыс. чел.25 Массовый характер приобрело мародерство, в котором преуспела и часть охраны; были факты каннибализма, в силу чего позднее остров получил названия «Смерть-Остров», «Остров людоедов». Назинская трагедия получила огласку в немалой степени благодаря письму, которое в августе 1933 г. местный партийный работник В.А. Величко направил Сталину26. Работавшие в течение лета комиссии, расследовавшие трагедию, пришли к однозначному выводу о необходимости «прекратить посылку в Западную Сибирь рецидивистов-уголовников ввиду явной непригодности этих контингентов к условиям освоения Севера»27.
Озабоченность регионального руководства ситуацией с расселением «нового контингента» в северных комендатурах имела серьезные основания. Во-первых, эшелоны с выселяемыми из европейской части страны в сибирские пересыльные комендатуры (Омск, Томск, Ачинск) начали прибывать с середины апреля 1933 г. — до официального утверждения этой операции правительством, а следовательно, без подкрепления соответствующими ресурсами и фондами. Последние запаздывали на месяц и более, к тому же поступали в недостаточном объеме. Во-вторых, руководство СибЛАГа и партийно-советские органы края были застигнуты врасплох массовым поступлением эшелонов с т. н. соцвред-ным элементом (деклассированные горожане вперемешку с уголовниками), требовавшим особых мер по размещению и организации труда. Было принято решение направить основную массу «соцвредных» в самую отдаленную Александро-Ваховскую комендатуру, имевшую ста-
101
туе штрафной. Заботясь прежде всего о том, чтобы быстрее «протолкнуть» социально опасный контингент на Север, карательные и партийно-советские органы не имели четкого представления о мерах его «трудового перевоспитания». Более того, в уже упомянутой записке Алексеева на имя Ягоды выражалось неверие в конечную цель гигантской операции по переброске на Север «деклассированных» и уголовников для освоения необжитых территорий (годом позднее это будет, хотя и в смягченных формулировках, официально признано в секретном приказе ОГПУ от 16 апреля 1934 г.)28.
В ответной телеграмме от 27 мая 1933 г. начальник ГУЛАГа М.Д. Берман сообщал: «Дальнейшее направление Вам деклассированного элемента не предполагается, повторяю, не предполагается. С вашим предложением о расселении этого контингента в отдаленных изолированных районах согласен <„.> В отношении деклассированного соцвредного элемента необходимо в ближайшее время установить лагерный режим. Организацию трудкоммун считать нецелесообразным»29. Однако, несмотря на эти уверения, численность прибывавших «деклассированных» увеличивалась. 28 июня 1933 г. Алексеев и Горшков вновь телеграфировали руководству ОГПУ и ГУЛАГа о том, что данные Центром обещания не выполняются30. Но и этот сигнал не изменил ситуацию, что подтверждает рапорт сотрудника Омского оперсектора ОГПУ в СибЛАГ от 23 июля 1933 г. В нем, в частности, отмечалось: «Из состава (16 июля 1933 г. доставил из Москвы 1 719 чел. — С.К.) имеется значительная часть инвалидов, стариков и женщин с малолетними детьми <...> По неточному определению, из всего контингента примерно 30—35 % рецидива, воров, проституток, бродяг и прочих»31.
В таких условиях катастрофа, случившаяся в районе д. Назино Александровского р-на, была неминуема. В конце апреля из Москвы и Ленинграда в Западную Сибирь были отправлены на поселение т. н. деклассированные элементы (городские низы) и часть рецидивистов, осевших в этих городах. Они прибыли в Томскую пересыльную комендатуру и находились там около недели. В середине мая началась «разгрузка» комендатуры: «новый контингент» погрузили в несколько барж и речным караваном в два приема отправили в штрафную Александро-Ваховскую комендатуру. 18 мая первый и 26 мая второй караваны прибыли в расположение комендатуры, руководство которой по согласованию с районными органами приняло решение о высадке «контингента» на речной остров на Оби у устья р. Назиной. Уже с первых дней дезорганизованная масса прибывших, ослабленная длительной дорогой при отсутствии питания, погрузилась в хаос.
Официальная информация о событиях вблизи д. Назино по служебным каналам поступила со значительным опозданием. Колубаев, комендант каравана, направленного из Томска в Александро-Ваховскую комендатуру, представил докладную записку о случившемся коменданту Томской пересыльной комендатуры Г.М. Кузнецову. В этом документе, кроме сухо изложенных фактов, содержатся и эмоциональные характеристики: «<...> остров представлял собой что-то УЖАСНОЕ, ЖУТКОЕ (выделено самим Колубаевым. — САГ.)»32. Начальник отдела трудпосе-лений СибЛАГа И.И. Долгих узнал о событиях на о-ве Назино только 3 июня — почти две недели после начала трагедии. Информация о про-
102
исшедшем на острове шла и по партийным каналам. Член бюро Александровского РК ВКП(б) Власов, командированный для участия в размещении трудпоселенцев, стал непосредственным очевидцем трагических событий. После того как 29 мая бюро райкома заслушало доклад коменданта Александро-Ваховской комендатуры Д.А. Цепкова, и инцидент получил «партийную огласку», Власов направил секретарю Нарым-ского окружкома ВКП(б) К. Левицу докладную записку с подробным описанием случившегося. Информация Власова поступила в крайком ВКП(б), откуда была направлена для сведения руководству ОГПУ и СибЛАГа. 14 июня 1933 г. полпред ОГПУ Алексеев и начальник Управления СибЛАГа Горшков на запрос крайкома ВКП(б) о событиях в Александро-Ваховской комендатуре дали следующий ответ: «Повторно затребованы объяснения от Александро-Ваховской комендатуры о допущенных случаях преступной небрежности при приеме партий деклассированных»33. Примечательно, что Долгих, выехавший 7 июня 1933 г. с бригадой партийно-советских работников для обследования северных комендатур, находился все эти дни в спецпоселках южнее г. Колпашева (административный центр Нарымского окр.). Только после запроса крайкома о событиях на острове он получил указание ОГПУ немедленно выехать в Александро-Ваховскую комендатуру, куда и прибыл 20 июня 1933 г. Документы свидетельствуют о том, что вялая реакция руководства СибЛАГа на назинские события сменилась на активную лишь после вмешательства партийных органов. Секретарь Нарымского окружкома ВКП(б) Левиц прямо свидетельствовал об этом: «Мы считаем, что приезд Долгих был вызван нажимом крайкома на Сиблаг в результате наших телеграмм и докладных записок крайкому»34. К этому времени Нарымская окружная контрольная комиссия провела свое расследование событий в Александро-Ваховской комендатуре. В принятом ею 21 июня 1933 г. постановлении «О результатах проверки состояния работ по хозяйственному устройству трудпереселенцев в Александровском районе» определялась мера наказания виновных: коменданту Цеп-кову был объявлен строгий выговор с предупреждением, трем работникам районного звена (пос. Александрово), ответственным за расселение трудпоселенцев, — выговор, окружному прокурору было приказано провести «глубокое расследование» по существу этого дела35.
Местные власти пытались навести «порядок» в комендатурах путем применения жестких репрессий. Еще 7 марта 1933 г. в телеграмме, направленной в ЦК ВКП(б) на имя Сталина, Эйхе высказал мнение о необходимости дать «тройке» ПП ОГПУ по Западно-Сибирскому краю право применять высшую меру наказания в отношении лиц, уличенных «в контрреволюционной деятельности». Тогда реакции Москвы не последовало. Повторная телеграмма Эйхе, направленная в ЦК в начале июля 1933 г., достигла цели. 15 июля 1933 г. Политбюро приняло решение о предоставлении «тройке» ПП ОГПУ под личным председательством Полномочного представителя ОГПУ по Западной Сибири права «применения высшей меры социальной защиты в отношении бандитских элементов, терроризирующих местное население и уже осевших трудпоселенцев»36. С мая по октябрь 1933 г. к судебной ответственности по Александро-Ваховской комендатуре были привлечены 84 чел., из
103
них к высшей мере наказания — 34 чел., в т. ч. — 11 чел. «за людоедство», 23 чел. — «за мародерство и избиения»37.
Руководство СибЛАГа рассчитывало, вероятно, исчерпать «назин-ский инцидент» рассмотрением вопроса на бюро крайкома партии, после чего ограничить сведения о нем узковедомственными рамками. По возвращении из длительной командировки по северным комендатурам Долгих подготовил подробный доклад о положении в Александро-Ваховской комендатуре и принятых мерах по его урегулированию. Доклад со всеми материалами был представлен в ПП ОГПУ по Запсиб-краю и 11 июля 1933 г. вручен начальнику ГУЛАГа Берману, следовавшему через Новосибирск на восток38. Было сделано все возможное, чтобы поиск виновных в трагедии на о-ве Назино свести к служебному расследованию коллегией ОГПУ персональных дел Кузнецова и Цепко-ва. Однако ситуацию круто изменило письмо Величко партийному руководству (в ЦК и крайком партии).
Инструктор-пропагандист Нарымского окружкома партии Величко в начале августа 1933 г. был направлен в Александро-Ваховскую комендатуру для сбора информации о положении в трудпоселках. Судя по дате письма (с 3 по 22 августа 1933 г.), в течение длительного времени он самостоятельно расследовал «назинский инцидент» и последовавшие за ним события. Как показало сравнение собранных им фактов с материалами официальных комиссий (Долгих от СибЛАГа, Старикова и Эйна от Нарымского окружкома партии), Величко не только достоверно воспроизвел картину случившегося (различия в деталях не существенны), но и сделал более глубокие, чем другие, выводы о причинах, характере и последствиях трагических событий в Александро-Ваховской комендатуре. Во-первых, он обосновал вывод о том, что событиями на самом о-ве Назино трагедия расселения «нового контингента» не исчерпывалась, она продолжалась в таежных поселках — на местах расселения высланных. Во-вторых, Величко заострил вопрос, от которого постоянно уходили работники ОГПУ, — о значительных ошибках и просчетах, допущенных в ходе операции по «очистке» городов от «деклассированного элемента» (неправомерная высылка части лиц, в т. ч. коммунистов). Главный вывод его сводился к тому, что «сорвано трудовое поселение и освоение Севера на этом участке и сорвано с таким скандалом»39. Наконец, Величко предал материалы своего расследования широкой (по тому времени) огласке — направил письма по трем адресам: Сталину, Эйхе и секретарю Нарымского окружкома Левицу. Таким образом, события вышли за рамки карательного ведомства, им была придана партийно-политическая окраска. О том, что письмо дошло до Сталина, свидетельствует факт обсуждения изложенных в нем событий на заседании Политбюро, правда, почти с полугодовым интервалом, 10 марта 1934 г.40 В «особой папке» Западно-Сибирского крайкома сохранился машинописный экземпляр письма с автографом автора41.
Местные власти вынуждены были остро реагировать на сигнал: 15 сентября 1933 г. специальным постановлением бюро крайкома была создана комиссия во главе с председателем краевой контрольной комиссии ВКП(б) М.М. Ковалевым «по заявлению т. Величко»42. Она работала почти полтора месяца и подтвердила достоверность изложенных
104
фактов. По докладу комиссии Ковалева 1 ноября 1933 г. бюро крайкома партии приняло постановление. В преамбуле документа указывалось, что приведенные в письме Величко факты в основном подтвердились. В постановляющей части одобрялись принятые ОГПУ репрессивные мероприятия в отношении работников среднего звена СибЛАГа, непосредственно проводивших операцию по расселению трудпоселенцев в Александро-Ваховской комендатуре, а также содержались достаточно жесткие определения в адрес руководства СибЛАГа. Начальнику СибЛАГа Горшкову был объявлен строгий выговор «за отсутствие должной распорядительности в деле организации расселения деклассированного элемента». Такая оценка деятельности Горшкова отразилась на последующей его карьере — 22 ноября 1933 г. в связи с реорганизацией управления СибЛАГа он был освобожден от занимаемой должности. Строгому взысканию также подвергся начальник Отдела трудпоселений СибЛАГа Долгих. Однако он не был отстранен от должности и пребывал в ней до 1938 г., а затем был откомандирован в Красноярский край.
Комиссия Ковалева пришла к заключению, что «деклассированные» в значительной массе не были приспособлены к физическому труду и не имели достаточного хозяйственного опыта, а потому не могли являться тем контингентом, который бы «крепко осел» в северных районах. Однако гулаговский опыт освоения Севера путем массового расселения деклассированных не получил принципиальной оценки. Обобщающих оргвыводов не последовало. В постановлении бюро крайкома предлагалось проработать лишь конкретный вопрос о целесообразности дальнейшего пребывания «деклассированных трудпоселенцев» в Александровской комендатуре43.
Назинская трагедия невольно, но ярко высветила всю абсурдность попыток перенесения опыта освоения новых территорий репрессированным крестьянством («кулацкая ссылка») на другие, преимущественно городские маргинальные слои (деклассированные, уголовные элементы и т. д.). Власти были вынуждены приступить к корректировке плана высылки «нового контингента» в Западную Сибирь. По данным начальника отдела трудпоселений СибЛАГа Долгих, цифры для Западной Сибири (согласно получаемым уведомлениям ОГПУ и ГУЛАГа) менялись следующим образом: 7 февраля 1933 г. — 1 млн чел., 11 марта — 500 тыс., 15 мая — 375 тыс., 19 мая — 360 тыс., 22 мая — 350 тыс., 5 июня — 300 тыс., 29 июня — 200 тыс., 31 июля — 100 тыс. чел.44 В официальной справке для крайкома партии Долгих отмечал: «Всего в 1933 г. в Западную Сибирь было завезено 131 955 чел. нового контингента. Из этого числа убыло на 1 сентября 1933 г.: умерло — 1 403 чел., бежало — 15 524 чел., передано лагерям — 13 610 чел., освобождено — 3 436 чел., убыло по разным причинам — 5 810 чел. Остающиеся на 1 декабря трудпоселенцы нового контингента 71 899 чел. распределяются по характеру освоения: на угле в южных (кузбасских. — С.К.) комендатурах — 23 347 чел., [на] сельхоздеятельности на Севере — 40 731 чел., осталось на пересыльных комендатурах — 5 413 чел.»45.
Эта карательная статистика является убедительным доказательством фактического провала задуманного и разработанного руководством ОГПУ замысла по проведению гигантской социальной утилизации и использованию труда многочисленных маргинальных групп городского
105
и сельского населения, особенно т. н. деклассированного, социально-вредного элемента. Более того, ход расследования причин трагедии на о-ве Назино показал, что о каком-либо серьезном трудовом перевоспитании «соцвреда» руководство ОГПУ и не помышляло. Приоритетной для него была задача по «проталкиванию» выявленного в ходе «зачисток» западных и центральных территорий «контингента» на Север, остальное предполагалось возложить на плечи региональных органов.
Закончился также провалом план, предусматривавший отправку в трудпоселки, а не в лагеря лиц, не являвшихся «социально опасными» и осужденных органами ОГПУ и судами на срок до пяти лет. Инструкция от 8 мая 1933 г. содержала сложную для выполнения директиву «о разгрузке мест заключения» от «кулаков, осужденных на срок от 3 до
5 лет», подлежавших «направлению в трудовые поселки вместе с нахо
дящимися на их иждивении лицами»46. В ходе этой «разгрузки» летом
1933 г. в спецпоселки страны предполагалось направить 133 400 чел.; в
случае их соединения с семьями численность населения трудпоселков
должна была возрасти почти на 400 тыс. чел.47 В литературе не отражен
численный состав тех, кого «перегрузили» из тюрем и лагерей летом
1933 г. в спецпоселки, но речь идет о многих десятках тысяч людей и
06 организации воссоединения на спецпоселении тысяч семей, что само
по себе не могло не повлечь за собой многочисленных издержек. Если
исходить из данных, приведенных В.Н. Земсковым, то в течение 1933 г.
«убыль спецпереселенцев» (467 945 чел.) явно превысила «прибыль»
(398 407 чел.). В графе «убыло» значились 215 856 бежавших и
151 601 умерший. Оба показателя являлись самыми крупными среди
соответствующих погодовых показателей за 1932 — 1940 гг. (сводных
сведений о бежавших и умерших в спецпоселках за 1930 и 1931 гг.
нет)48. Даже этих данных достаточно для вывода о том, что предприня
тая ОГПУ реорганизация системы спецпоселений или фактическое
«разбавление» ранее преимущественно крестьянского по составу «кон
тингента» деклассированными, полууголовными и уголовными элемен
тами привела к дестабилизации и новым потрясениям «спецссылки». В
этой связи сошлемся на приведенные выше в докладе Долгих данные
по Западной Сибири, согласно которым «бежавшие» и «переданные ла
герям» среди «нового контингента» по численности были приблизитель
но равны, что свидетельствовало о неспособности репрессивного аппа
рата трудпоселений эффективно контролировать положение в коменда
турах весной — осенью 1933 г.
Имеющиеся в распоряжении исследователей материалы позволяют по-новому взглянуть на характер и масштабы депортации в 1933 г. Было бы неправильно как игнорировать высылки, осуществлявшиеся в тот год, в силу их меньшей масштабности по сравнению с массовыми операциями в деревне в 1930 и 1931 гг., так и продолжать рассматривать их в контексте осуществления антикрестьянской политики без учета того, что в 1933 г. число объектов репрессий увеличилось преимущественно за счет представителей маргинальных слоев, а «кулацкая ссылка» утратила свою относительную социальную цельность. Что касается масштабов высылок, то нам представляются более доказательными цифры, приводимые В.Н. Земсковым и НА Ивницким, — 268 091 чел.,
106
поскольку они, рассмотренные в территориальном разрезе, сопоставимы с показателями, которые нам удалось выявить в региональном архиве: 140 697 чел. — данные Н.А. Ивницкого по высланным в Западную Сибирь, 131 955 чел. — сведения СибЛАГа49. Приводимые же В.Я. Шашковым данные о «раскулачивании» и высылке в 1933 г. 188 тыс. крестьянских хозяйств, являются результатом суммирования 54,6 тыс. «кулацких хозяйств» и 133,4 тыс. единоличных хозяйств, главы которых бьши осуждены «за саботаж хлебозаготовок» (общее же число высланных, по его подсчетам, достигло 596 164 чел.)50, вызывают сомнение потому, что вдвое превосходят другие известные показатели. Кроме того, автор считает всю высылку крестьянской. С учетом результатов «чистки» городов и «разгрузки» тюрем, лагерей и колоний итоговая цифра должна быть существенно больше, что усиливает недоверие к расчетам В.Я. Шашкова. Однако если исходить даже из цифр, приводимых В.Н. Земсковым и НА. Ивницким, то по масштабам высылки 1933 г. выходили за рамки ординарных и могут рассматриваться и как события завершающей фазы массовой депортации крестьянских семей (высылки из деревни последующих лет следует считать уже локальными), и как пролог к «Большому террору», поскольку репрессии в форме высылки и ссылки охватили и городских и сельских жителей.
Завершение массовой коллективизации и «раскулачивания» (1930— 1933 гг.), радикальным образом изменивших социальный облик деревни, характер экономических отношений государства с различными группами и слоями внутри крестьянства, внесло коррективы в формы, масштабы и. направления репрессивной политики сталинского режима в деревне. Массовые и крупномасштабные принудительные переселения, практиковавшиеся в начале 1930-х гг., сменились «точечными», локальными операциями карательных органов против тех или иных категорий крестьянства, которые проводились по инициативе региональной номенклатуры с санкции и под контролем высшего партийно-государственного руководства. Сокращение масштабов антикрестьянских репрессий в форме депортаций и локализация последних означало лишь некоторое ослабление давления сталинского режима на деревню. Сохранялось главное — комбинация средств репрессий внесудебного и судебного характера.
Основным социальным объектом государственных репрессий в деревне в середине 1930-х гг. оставалось единоличное крестьянское хозяйство, на которое был направлен весь арсенал средств государственного воздействия — от экономических до сугубо карательных. В условиях организационно-хозяйственной неустойчивости колхозов, неблагоприятных климатических условий в те годы органы власти были вынуждены решать одновременно две задачи в отношении единоличных хозяйств — экономическую (принудить выполнять в требуемом объеме государственные задания по поставкам сельхозпродукции) и поведенческую (заставить крестьян вступать в коллективные хозяйства). Репрессии против такой части единоличников, как «злостные саботажни-
107
ки», становились инструментом решения обеих задач и «точечно» применялись в период проведения сезонных кампаний (посевная, уборочная, хлебозаготовительная).
В моменты неблагополучия на «хлебном фронте» объектами репрессий в ходе хозяйственно-политических кампаний становились все группы сельского населения — от единоличников до должностных лиц, работников районного звена. При проведении хлебозаготовок в Западной Сибири осенью 1934 г., когда край оказался в «прорыве», для «подхлестывания» темпов заготовок сельхозпродукции в регион прибыл В.М. Молотов. 18 сентября 1934 г. бюро крайкома ВКП(б) приняло постановление «О борьбе с контрреволюцией», в котором карательным органам предписывалось в кратчайшие сроки организовать в ряде районов края показательные процессы «с вынесением высшей меры наказания за саботаж хлебозаготовок и вредительство в хозаппарате»51. 27 сентября на бюро уже рассматривалось семь законченных следствием дел «контрреволюционных групп», по которым проходили более 40 единоличников и колхозников. По всем делам бюро обязало суды «к руководителю группы применить ВМН»52.
Не ограничиваясь одними судебными акциями, руководство края обратилось также к испытанным мерам внесудебного характера — высылкам, но направление репрессий оказалось нехарактерным для Сибири — колхозы. 4 октября крайкомом и крайисполкомом было принято совместное постановление «О хлебосдаче в Калачинском районе»53, в котором низкие темпы зернопоставок в районе объяснялись следствием саботажа со стороны колхозников и единоличников. Краевые органы постановили распустить два колхоза («Валгус» Великорусского и «Красная Дубрава» Царицынского сельсоветов) «как проводящие кулацкую политику <...> и являющиеся по существу лжеколхозами», а «бывших членов колхозов выселить из Калачинского района в северную часть края»54.
Решение краевых органов о принятии такой экстраординарной меры не было продиктовано какими-либо особыми условиями или состоянием темпов хлебозаготовок именно в данном районе, а носило прежде всего превентивный, устрашающий характер и имело целью ускорить ход зернопоставок в колхозах и единоличных хозяйствах края.
На этот момент Калачинский р-н (территория современной Омской обл.) считался самым коллективизированным в области — 93 %. Вместе с тем на протяжении 1934 г. в 130 колхозах Калачинского р-на шел как приток единоличных хозяйств, так и отток, связанный с добровольным выходом или исключением из колхозов тех или иных хозяйств. Текучесть достигала почти 10 % от общего числа хозяйств колхозников, но не превышала соответствующих показателей соседних с Калачинским районов. Однако организационно-хозяйственная неустойчивость колхозов совпала с неблагоприятными климатическими условиями осени 1934 г.: невызревшее зерно с трудом поддавалось уборке техникой. В зоне работ Калачинской МТС на 20 сентября 1934 г. комбайнами было убрано менее 1 % посевных площадей. В сводках карательных органов отмечалось, что среди колхозников распространялись «зеленые», «дождливые», «сырые и антикомбайновские настроения».
108
ния репрессий в данном случае послужило принятое 30 января 1933 г. постановление ЦИК СССР «Об укреплении колхозов», п. 76 которого гласил: «В отношении единоличников, ударившихся в спекуляцию и упорно отказывающихся обрабатывать и засевать занимаемые ими земли, как это имело в некоторых районах Северного Кавказа — местные органы власти должны принимать суровые меры, вплоть до лишения приусадебной земли, а в отдельных случаях, как крайнюю меру — к высылке из пределов края в места, менее плодородные»58. Акция устрашения сибирских крестьян-единоличников, разрешенная Политбюро ЦК ВКП(б) 20 мая 1935 г., предполагала показательную высылку из 55 районов Западной Сибири. В каждом районе из нескольких сел, имевших наибольшую долю единоличных хозяйств и невысокие показатели выполнения плана сева, планировалось выселить в среднем по три—пять «наиболее злостных саботирующих хозяйств». В отправленной 21 мая 1935 г. директиве на места Эйхе и Грядинский акцентировали внимание на пропагандистской стороне акции: «Решение райисполкома [о] применении этих репрессий после изоляции выселяемых широко распубликуйте [в] районной печати»59.
В число 55 вошли районы, в которых, по мнению властей, был крайне низкий уровень коллективизации (60—70 %) и спущенный «сверху» на единоличников план сева выполнялся на 10—20 %. Подготовка к высылке, несмотря на директивные указания о недопустимости «перегибов», вызвала волну активности районной номенклатуры: краевые органы практически отовсюду получали просьбы об увеличении квоты на высылку единоличных хозяйств. Типичным следует считать обращение, полученное 27 мая 1935 г. Эйхе и Грядинским от руководства Каргатского р-на. Оно добивалось в «разверстку» на район к 15 прибавить еще 36 хозяйств, чтобы карательными мерами не столько «подхлестнуть» темпы посевной кампании (та и без того шла к завершению) или принудить единоличников к вступлению в колхозы, сколько избавиться от части к тому времени почти разоренных налогами и повинностями единоличных хозяйств. «К этим хозяйствам меры воспитательного порядка, предупреждения, убеждения исчерпаны, — говорилось в документе. — Выселение этих дополнительно 36 хозяйств освободит от антисоветского влияния на окружающие колхозы <...> и оставшихся единоличников поставит на путь добросовестного отношения к государственным обязательствам <...>»60 Краевые власти частично удовлетворили просьбу каргатской номенклатуры, разрешив депортацию еще 20 хозяйств. Хранящиеся в тематическом деле сельхозотдела крайкома партии сводки из районов о ходе высылки единоличных хозяйств позволяют сделать вывод, что в случае удовлетворения всех подобных ходатайств размеры депортации могли возрасти в 2—2,5 раза или с 500 до 1 тыс. хозяйств. В организационном плане подготовка упомянутой депортации имела некоторые отличия от массовых высылок, проходивших в начале 1930-х гг. Она была, во-первых, скоротечной (всего около недели), во-вторых, публичной (списки высланных публиковались в районной печати). Последнее вовсе не отменяло начальной конспиративной стадии: районные руководители выезжали в села, намеченные для высылки единоличных хозяйств; после определения «саботажных семей» на закрытых совещаниях с руководством села главы семей арес-
110
товывались работниками НКВД и до высылки содержались в изоляции. Однако, несмотря на закрытость этих мероприятий, происходила утечка информации. В июне 1935 г. проводилось служебное расследование в отношении действий председателя Ояшинского РИКа Торбиной, которая «до начала операции разгласила работникам Жуковского сельсовета о предполагающемся выселении саботажнических хозяйств, в результате чего четыре единоличника, намеченные к высылке, за день до выселения сбежали»61.
Всего же в ходе локальной высылки, продолжавшейся всего несколько дней (23—27 мая), на спецпоселение в северные комендатуры края было вывезено 588 хозяйств, или 2 615 чел. Масштабы внесудебной репрессии были сопоставимы с судебными — за апрель—май по ст. 58 и 61 в крае было привлечено к суду 2 642 чел.
В докладной записке в ЦК от 9 июля 1935 г. о проведенной акции Эйхе с удовлетворением констатировал, что «после выселения наиболее злостных саботажников увеличился приток единоличников в колхозы»62. Эйхе признавал, что «мероприятия по проведению выселения вызвали значительные расходы». Он не оперировал цифрами, но сообщал, что местные власти обеспечивали высылаемых продовольствием на три месяца, а также выделяли на каждые пять хозяйств по лошади и корове. Далее секретарь крайкома просил «дать указания соответствующим органам об ассигновании необходимых средств и выдаче продфуража». Речь шла уже о конкретной сумме в размере 450 тыс. руб., половину которых должны были составить возвратные средства. Кроме того, на первый год пребывания в спецпоселках до получения высланными первого урожая требовалось выделить 460 т муки, 87 т крупы, 115 т овса, что увеличивало общую стоимость затрат примерно вдвое63. Суммируя уже сделанные и предполагавшиеся затраты, можно сделать вывод, что высылка и устройство одного хозяйства обходились государству примерно в 1,5 тыс. руб., что с учетом инфляции в целом соответствовало «нормативу», сложившемуся в ходе массовых депортаций в начале 1930-х гг. Но власти в очередной раз пренебрегали принципом экономической целесообразности. Учитывая, что в среднем на единоличное хозяйство спускался план посева в 3—4 га, высланные почти 600 хозяйств должны были засеять около 2 тыс. га. Норма зернопоставок для единоличника составляла до 1,5 ц/га. Таким образом, государство получило бы с этих хозяйств около 300 т зерна. Между тем, как уже отмечалось, для их снабжения в первый год поселения из госзапасов было затребовано 460 т муки.
Внесудебные репрессии в западно-сибирской деревне осенью того же года получили продолжение. Объектами очередной локальной высылки были выбраны хозяйства девяти северо-восточных районов Западной Сибири. По телеграмме Эйхе и Грядинского Политбюро 20 сентября 1935 г. санкционировало высылку из этих районов в северные трудпоселки «до 500 хозяйств, организующих саботаж и оказывающих сопротивление хлебопоставкам». В соответствии с тем же постановлением для обеспечения высылки была создана «особая тройка» в составе Грядинского, начальника краевого УНКВД В.А. Каруцкого и краевого прокурора Баркова64.
111
Вторая за сравнительно краткие сроки локальная высылка крестьянских хозяйств, будучи осуществленной как внутрикраевая, отчетливо высветила для самих инициаторов издержки внеплановых высылок. Поиск дополнительных средств на высылку и содержание нового «контингента» в трудпоселках порождал многонедельные бюрократические согласования, завершавшиеся не в пользу краевого руководства. Так, 29 сентября 1935 г. Грядинский в письме на имя председателя СНК СССР Молотова просил Совнарком дать распоряжение наркомату финансов о выделении дополнительных ассигнований по линии НКВД «на проведение операции по выселению и на покрытие расходов, связанных с хозустройством в комендатурах 500 хозяйств в размере 372,5 тыс. руб.». Кроме того, для выселяемых хозяйств для их снабжения на первый год на поселении требовалось закупить хлебофуража (329 т муки, 47,5 т крупы и 100 т овса) на сумму 628,9 тыс. руб. Общие расходы по осенней высылке таким образом достигали 1 млн руб.65 СНК СССР дал указание покрыть расходы, связанные с высылкой и устройством хозяйств на поселении, «за счет средств, ассигнованных НКВД на выселение и хозяйственное устройство трудпоселенцев в 1935 г.» и обеспечить хлебофуражом «за счет рыночных фондов, выделенных Западно-Сибирскому краю»66. Однако именно проблема хлебофуража оказалась в дальнейшем «узким» местом. В своем письме к Эйхе и Грядинскому от 4 января 1936 г. руководство краевого УНКВД указывало, что отдел трудпоселений «за отсутствием свободной наличности не в состоянии за свой счет произвести закуп хлеба и фуража из краевых базарных фондов, свободных запасов хлеба и фуража в комендатурах для выдачи в ссуду трудпереселенцам — нет»67. После неоднократных обращений в ГУЛАГ НКВД относительно отпуска средств на покупку хлеба и фуража краевое УНКВД получило ответ, в котором говорилось, что крайисполком должен вторично обратиться в СНК СССР с соответствующим ходатайством68. Через месяц, 8 февраля 1936 г. Президиум крайисполкома постановил: «Довести до сведения СНК СССР, что НКВД не принимает мер к покрытию расходов, произведенных Зал Сиб. УНКВД по переселению указанных семейств»69. В том же постановлении крайисполком обязал краевые органы вьщелить для трудпоселенцев фураж и семенную ссуду на посев, что на деле означало принятие на местный краевой бюджет упомянутых расходов в размере 1 млн руб. на высылку и обустройство переселенных в комендатуры 500 хозяйств.
В дальнейшем региональные власти, учитывая не вполне удачный опыт финансового и продовольственного обеспечения локальных высылок в 1935 г., не поощряли желание местных органов превратить внесудебные высылки крестьян в регулярный инструмент давления на единоличные хозяйства. Так, в апреле 1936 г. руководство Шегарского р-на, в котором срывался план посевной кампании среди единоличников, обратилось в крайисполком с просьбой дать санкцию «к выселению особо реакционной части единоличников из пределов Шегарского района», на что последовал ответ зам. председателя крайисполкома Воронина: «Вашу постановку — выселение части единоличников из пределов Шегарского района, считаю неправильной, и не в этом сейчас суть организации развертывания посевных работ»70.
112
Череду крупных локальных высылок в Западной Сибири завершила проведенная весной 1936 г. высылка 300 семейств из Ойротии (Горный Алтай) в карагандинские спецпоселки. 29 февраля 1936 г. Эйхе и Грядинский направили в ЦК ВКП(б) шифротелеграмму, в которой сообщали о вскрытии в Ойротии «контрреволюционной националистической организации», проведенных НКВД арестах и просили разрешить «выселить из Ойротии 300 семейств баев и бывших организаторов восстаний». В телеграмме также говорилось: «Выселение просим поручить НКВД, причем просим разрешить выселение произвести в карагандинские спецпоселки. Выселение на север Западной Сибири нежелательно, так как на севере нет национальных поселков и этот контингент на севере будет очень трудно освоить»71. 5 марта 1936 г. Политбюро санкционировало высылку. Сама операция проводилась органами НКВД в конце марта 1936 г. В г. Ойрот-Тура на заседаниях «тройки» были рассмотрены дела по высылке 343 семей, т. е. больше, чем определялось Центром. Однако работавшим в составе «тройки» представителем краевой прокуратуры было «отсеяно» около 10 % представленных к высылке семей, и «лимит» был выдержан. Краевая прокуратура, хотя находила, что ойротская операция «по выселению байс-ко-кулацких и бандитских семейств» «прошла неплохо», тем не менее информировала руководство края о наличии в ряде аймаков «серьезных перегибов и искривлений», где до трети семейств «были изъяты неправильно»72.
Указанная депортация по своему типу была смешанной — не только сельской, но и этнической по составу высланных, и этим самым соединяла уходившую крестьянскую ссылку с наступающей этнической. Другая ее специфика состояла в том, что высылаемые направлялись в другой регион — Казахстан.
Таким образом, 1936 г. можно считать датой последней крупной для Западной Сибири локальной внутрикраевой депортации крестьян. Массовые и локальные депортации из сибирской деревни внутрь региона осуществлялись режимом на протяжении всей первой половины 1930-х гг. Менялись лишь мотивация, масштабы, сроки и объекты репрессий. Депортация крестьян, примененная впервые в феврале—апреле 1930 г. как экстраординарная, чрезвычайная и «непрописанная» в репрессивном законодательстве мера, затем стала привычным средством в арсенале государственного насилия в деревне. Свою сначала определенную как основную функцию карательного сопровождения принудительной коллективизации массовые высылки выполнили в 1930—1931 гг. В последующие годы высылки, ставшие локальными, функционально и мотивационно были уже связаны с обеспечением проводившихся в деревне хозяйственно-политических кампаний (посевных, хлебозаготовительных и др.).
Несмотря на сходство упомянутых высылок в части механизма подготовки и организации карательных операций, каждая из них отличалась своей спецификой. Первая, проводившаяся зимой—весной 1930 г., имела наиболее сложный, многоуровневый характер: властям приходилось увязывать меж- и внутрирегиональные депортации, а внутри Сибирского региона еще и решать задачи по осуществлению высылок двух видов — жестких по отношению к выселяемым в отдаленные местности
113
крестьянским семьям и «мягких» по отношению к расселяемым в пределах районов проживания семей (что на деле означало лишь отложенную на некоторое время радикальную депортацию). Организационно наиболее подготовленной и проведенной карательной машиной без существенных «срывов» была депортация, которая состоялась весной-летом 1931 г. Высылка, развернувшаяся весной—летом 1933 г., носила локальный для региона характер. Она охватывала лишь группу районов Западной Сибири, но при этом была частью крупномасштабной карательной операции, затронувшей не только крестьянство, но и деклассированную часть городских слоев, население приграничных территорий страны и т. д.
Проведение на протяжении первой половины 1930-х гг. практически ежегодно в больших или меньших масштабах локальных депортаций было обусловлено не только общими социально-политическими и экономическими, но и внутрирегиональными причинами. Сложившаяся система спецпоселений в Западной Сибири требовала притока средств и ресурсов, что частично решалось путем осуществления локальных депортаций. Концентрация в поселениях значительного числа местного сибирского крестьянства создавала условия для массового бегства спецпереселенцев и делала неизбежными внутренние территориальные «зачистки» от бежавших «кулаков». Взаимодействие принудительных, вынужденных и добровольных миграционных потоков привело в итоге к созданию на территории Западной Сибири анклавов (Нарымский край, Кузбасс), функционировавших по законам и принципам принудительной экономики с такой универсальной «рабсилой», как репрессированные крестьяне.
Глава IV МОЛОХ
1. «Правовое» положение спецпереселенцев
Традиционная советская историография обошла вниманием вопросы определения и эволюции социально-правового статуса спецпереселенцев в сталинском обществе. Достаточно было стереотипных упоминаний о том, что, будучи «кулаками», «эксплуататорами», верхи крестьянства подвергались (в рамках советского законодательства) различным ограничениям, прежде всего лишались избирательных прав, становясь «лишенцами». «Лишенцами» они попадали в спецпоселения, где при определенных условиях могли быть восстановлены в избирательных правах, сняты со специального учета. Конституцией 1936 г. «бывшие кулаки» были уравнены в правах со всеми гражданами страны1. В ряде публикаций акция 1936 г. по восстановлению части трудпоселенцев в избирательных правах рассматривалась как логическое звено политики советской власти «по трудовому перевоспитанию бывших кулаков»2.
Смена исторической парадигмы на удивление мало что изменила или добавила к стереотипной трактовке статуса «раскулаченных». В современной исследовательской литературе в связи с данным вопросом, как правило, лишь констатируется господство хаоса, безответственности и правового беспредела в отношении к выселяемым хозяйствам3. Так, историк В.Я. Шашков лаконично замечает, что и на спецпоселении ситуация с правами репрессированных радикально не изменилась: «Труд-поселенцы вплоть до их освобождения от спецпоселения находились в бесправном положении»4. Поэтому удивление вызывает заглавие одного из разделов его монографии — «Хозяйственное устройство спецпереселенцев и их правовое положение»5. Очевидно, что историк здесь впал в логическое противоречие, поскольку правовое положение исключает бесправие и наоборот. На наш взгляд, в этом проявилось влияние на исследователя духа и буквы источников сталинской эпохи: зачастую он, сам об этом не подозревая, начинает воспроизводить подходы сталинского политического режима. Очевидно, анализируя данный предмет — характеристики, определяющие статус спецпереселенцев, следует либо закавычивать словосочетание «правовое положение», либо рассматривать проблему правовых ограничений и дискриминаций, которым сталинский режим подвергал репрессированных крестьян.
В рамках такого подхода написано несколько работ, среди которых следует выделить статьи уральских историков. Так, Т. И. Славко справедливо акцентирует внимание на том, что часть крестьянства («лишенцы») подвергалась всевозможным гражданским, экономическим и политическим дискриминациям еще до своей высылки. В момент самой репрессии, как правило, сознательно стирались грани между сельскими «лишенцами» и «кулаками», и это был следующий виток «правового беспредела» в деревне 1930—1931 гг. Обоснован и ее вывод о том, что
115
«спецпереселенцы, попавшие в кулацкую ссылку, практически лишались гражданских прав»6.
Заслуживает быть отмеченной единственная пока в своем роде работа пермского историка А.Б. Суслова, в которой выясняются «некоторые особенности социального и правового статуса» т. н. спецконтингента7. Исследователь сделал новаторскую попытку определить место каждой группы внутри «спецконтингента» в соответствии со степенью зависимости (несвободы): «заключенные — проходящие фильтрацию — военнопленные — спецпереселенцы — трудармейцы»8. А. Б. Суслов отмечает, что спецпереселенцы, хотя формально и обладали всеми правами граждан СССР, кроме свободы передвижения, изначально не имели избирательных прав, а это влекло за собой множество различного рода ограничений. Фактически же спецпереселенцы были лишены свободы как таковой, что сближало их с заключенными (обязательность принудительного труда, удерживание средств на содержание репрессивного аппарата и т. д.). «Спецпоселенцы, — отмечает историк, — так же, как и заключенные, находились на волюнтаристски изменяемом правовом поле, где ведомственные инструкции карательных органов были весомее актов высших органов государственной власти»9. А.Б. Сусловым сделан также принципиальный вывод о том, что статусные (социально-экономические и правовые) характеристики положения заключенных и спецпереселенцев на протяжении 1930-х гг. существенно изменились: «В начале 30-х годов спецпереселенец явно стоял на нижней ступеньке советской общественной иерархии. Он не имел целого ряда гражданских прав, фактически не был свободен, полностью зависел от произвола коменданта, а материально был поставлен на грань выживания. Заключенный <...> все же имел стабильный и физиологически удовлетворительный паек, одежду и жилье, а также пользовался своими лагерными "правами". К концу 30-х годов положение изменилось. Спецпоселенцы теперь уже могли пользоваться некоторыми ранее ограниченными гражданскими правами, да и материальное положение их улучшилось, по сравнению с лагерниками»10.
Фактический анализ проблемы правового поля, границы которого власть произвольно изменяла для репрессированных и высланных крестьян, следует предварить краткой характеристикой лишения избирательных прав и его последствий. «Лишенчество» было частью разветвленной системы ограничительно-дискриминационных мер, которые большевистская власть направляла против самых разных категорий и групп постреволюционного общества. Согласно ст. 65 Конституции РСФСР 1918 г., насчитывалось семь категорий граждан, не имевших права избирать и быть избранными в Советы всех уровней. К этим категориям относились лица, использующие наемный труд, живущие на нетрудовые доходы, торговцы и посредники, бывшие офицеры, военные чиновники, чины полиции, осужденные по суду и т. д. Лишение избирательных прав выполняло несколько функций. Эта мера была направлена на предотвращение возможного усиления позиций и влияния в обществе тех или иных групп, потенциальных или реальных противников большевиков; искусственное переструктурирование общества путем деления общества на «своих» и «чужих»; привлечение социальных низов к осуществлению мер ограничительно-дискриминационного характера (эф-
116
фект соучастия); поддержание в обществе психологии агрессии в отношении «бывших» — привилегированных в прошлом сословий и групп. Наконец, лишение избирательных прав являлось своего рода прологом-к прямым массовым репрессиям, поскольку относительно неплохо поставленные к концу 1920-х гг. учет и контроль над «лишенцами» позволял без особого труда выявить объект для карательных операций.
Становясь «лишенцами», люди теряли социальные перспективы в советском обществе (большинство не имело шансов на восстановление в правах), причем этот статус наследовали все члены семей, в т. ч. иждивенцы, они оказывались объектами применения разных форм дискриминаций и ограничений. Насчитывалось более десяти ограничений — увольнение с работы, исключение из профсоюзов, кооперативов и других общественных организаций, исключение детей «лишенцев» из средних и высших учебных заведений и т. д. Получение статуса «лишенца-кулака» для сельских жителей означало прежде всего значительное увеличение налогов, в т. ч. военного, поскольку детей «лишенцев» в 1920-е гг. не призывали в кадровую Красную армию. Кроме того, с конца 1920-х гг. стали возрастать размеры повинностей (трудовые, гужевые), связанные с ремонтом дорог, лесозаготовками и т. д., которые налагались на «лишенцев-кулаков».
С началом массовой депортации крестьянских хозяйств (февраль 1930 г.) деревня оказалась погруженной в правовой беспредел. Его характерным проявлением было причисление к разряду «кулаков» представителей фактически всех категорий «лишенцев», проживавших в сельской местности, — и бывших белых офицеров, и священнослужителей, и торговцев, и некогда осужденных по суду. Основной на тот момент официальный (и при этом секретный) документ инструктивного характера «О мероприятиях по выселению и раскулачиванию кулаков, конфискации их имущества», принятый ЦИК и СНК СССР 4 февраля 1930 г., имел исключительно репрессивно-конфискационную направленность. В нем шла речь не о каких-либо правах экспроприируемых крестьян, а об установлении норм денежных средств, продовольствия, предметов домашнего обихода, которые могут оставаться у «лишенцев». Единственный пункт инструкции, отдаленно имевший отношение к праву выбора места жительства, гласил: «4. Члены семей выселяемых кулаков могут при своем желании и при согласии на это районных исполнительных комитетов оставаться временно или постоянно в прежнем районе (округе)»11.
С самого начала этой карательной акции стала очевидной ее двусмысленность с точки зрения существовавшего, в частности, уголовного законодательства, в котором не были прописаны массовые принудительные переселения. Так, согласно букве закона, государственные репрессии делились на два больших блока — лишение свободы (заключение в тюрьмы, колонии и лагеря), а также высылка и ссылка в административном и судебном порядке. Эти репрессии имели весьма подробную правовую регламентацию и свои сроки. Так, высылка и ссылка до 1930 г. не могли превышать пяти лет.
Формально депортация крестьян могла считаться ссылкой, поскольку «раскулаченные» доставлялись принудительным путем в конкретные районы на поселение под надзор карательных органов без права выезда
117
из них. Однако эта ссылка была экстраординарной и не подпадала под определение классической, поскольку крестьяне ссылались семьями, включая грудных детей и глубоких стариков; не были определены сроки пребывания на поселении. Иначе говоря, требовалось законодательно оформить карательную практику соединения бессрочной ссылки на поселение с принудительными работами. Но на это советское руководство не решилось. Выход из создавшейся ситуации — компромиссный и паллиативный — был найден: с середины 1930 г. депортацию стали называть спецпереселением, а «раскулаченных» и высланных «кулаков 2-й категории» — спецпереселенцами. Спецпереселение не считалось законодательно прописанной карательной акцией и, соответственно, не требовало уточнения или введения новых статей в репрессивное законодательство; оно квалифицировалось как особая форма переселения с применением для «раскулаченных» ряда правовых ограничений. Самая массовая со времен окончания гражданской войны карательная акция в правовом отношении ничем не была подкреплена, хотя коснулась только в 1930—1931 гг., по самым минимальным подсчетам, более 1,6 млн чел. Для сравнения отметим, что лагерный контингент насчитывал в это время около 200 тыс. чел. Разработка и принятие правительством положения об исправительно-трудовых лагерях продолжались с лета 1929 до весны 1930 г. Трагедия спецпереселенцев была в том, что формально они не считались репрессированными и не лишались свободы, но фактически являлись таковыми, поскольку утрачивали гражданское право (поражение в избирательных правах) и право на передвижение (запрещение покидать спецпоселки).
Доминантой всех последующих документов нормативного характера, появившихся весной—летом 1930 г., было установление предельно возможной регламентации (ограничения, запреты, обязанности) поведения и деятельности репрессированных крестьян. «Сверху» определялись места поселения «кулаков», размеры поселков по количеству дворов, нормы земельных наделов, сельхозугодий и т. д. Устанавливались прямые дискриминационные меры для «расселяемых» в пределах того или иного региона хозяйств. В постановлении коллегии Наркомзема РСФСР от 1 апреля 1930 г., направленном местным земорганам, указывалось: «При отводе с/х угодий для поселков с кулацкими хозяйствами необходимо учесть, что земли должны быть худшего качества»12.
В документах, исходящих из властных органов, можно встретить отдельные положения, которые имели опосредованное отношение к статусу репрессированных крестьян, поскольку носили разрешительный характер. Так, 10 апреля 1930 г. в принятом СНК РСФСР постановлении «О мероприятиях по упорядочению временного и постоянного расселения высланных кулацких семей» предлагалось «Прокуратуре Республики организовать порядок апелляции и срочное рассмотрение жалоб на неправильное раскулачивание и высылку»13. Иначе говоря, крестьянам давалось право на обжалование репрессии, но только после того, как высылка становилась свершившимся фактом.
«Мягкие» решения, принимавшиеся созданными в связи с крестьянской высылкой правительственными комиссиями, быстро корректировались «сверху» в дискриминационном духе. Так, радикальному изменению подверглось положение об оплате труда выселенных. Если по-
118
становление комиссии В.В. Шмидта от 5 апреля 1930 г. гласило, «что в случаях, когда выселенные кулаки привлекаются в качестве рабочей силы, оплата труда их должна быть одинакова со всеми остальными, занятыми на этих работах рабочими», то постановление СНК СССР от 5 мая 1930 г. эту норму перечеркивало: «Установить, что в случаях, когда выселенные кулаки привлекаются в качестве рабочей силы, оплата труда их должна быть на 20 — 25 % ниже по сравнению с занятыми на этих работах рабочими и законы о социальном страховании на них не распространяются»14.
Летом 1930 г., когда сеть спецпоселков стала реальностью и потребовались инструктивные указания «по управлению кулацкими поселками 2-й категории», Сибирская краевая комиссия «по расселению и устройству кулаков» в разделе «общие положения» зафиксировала положение спецпереселенцев в следующем виде: «Население кулацких поселков 2-й категории не обладает избирательными правами, лишено прав самоуправления, управляется комендатурами <...>»15 Со временем репрессивная практика потребовала дальнейшей регламентации «прав и обязанностей спецпереселенцев», и с 1931 г. в регионах наиболее значительной концентрации спецпоселков стали разрабатываться соответствующие документы. В Положение о спецпереселенцах, принятое 31 марта 1931 г. Уральским облсоветом, был включен раздел о «правовом положении спецпереселенцев», некоторые пункты которого однозначно определяли статус последних: «1. Спецпереселенцы как лица, лишенные избирательных прав и административно-сосланные, ограничиваются в правах, как личных, так и имущественных.
2. Личные ограничения в правах состоят в:
а) лишении прав передвигаться и селиться по собственному усмот
рению;
б) лишении права собраний без разрешения поселковых комендан
тов <...>
Спецпереселенцам никаких удостоверений и видов на жительство не выдается, за исключением личной книжки установленного образца и пропуска на временные отлучки»16.
25 октября 1931 г. руководством ГУЛАГа было представлено и Г.Г. Ягодой утверждено типовое «Временное положение о правах и обязанностях спецпереселенцев, об административных функциях и административных правах поселковой администрации в районах расселения спецпереселенцев»17, которое действовало на протяжении 1930-х гг. Обращает на себя внимание последовательность расположения разделов внутри документа: «Обязанности спецпереселенцев» в нем предшествовали «Правам». В разделе «Права спецпереселенцев» говорилось:
«1. Все спецпереселенцы и их семьи, точно соблюдавшие установленные для них правила и добросовестно относящиеся к порученной им работе, имеют право на полное восстановление их во всех гражданских правах через пять лет со дня переселения.
2. Все спецпереселенцы и их семьи, занятые на любой работе, в вопросах оплаты их труда и снабжения продовольствием и товарами приравниваются к вольнонаемным рабочим. Все работающие по найму получают на руки расчетные книжки, куда записываются их заработки.
119
Примечание: с заработка спецпереселенцев работодатели удерживают 15 % на расходы, связанные с административным обслуживанием спецпереселенцев.
3. Спецпереселенцы и их семьи имеют право на медицинскую и со
циальную помощь:
а) спецпереселенцам и членам их семей медпомощь оказывается
бесплатно в местных и специально организованных лечучреждениях;
б) за работающих по найму спецпереселенцев вносятся страхначис-
ления в общем порядке. Спецпереселенцы имеют право на получение
через органы соцстраха пособия по временной утрате трудоспособнос
ти, пенсий на рождение и погребение на одинаковых с вольнонаемны
ми рабочими (не членами профсоюза) основаниях;
в) беспризорным сиротам, а также старикам-инвалидам, не имею
щим родственников, оказывается социальная помощь (помещение в ин
тернаты или патронирование) местными органами НКЗдрава, НКПроса
и НКСобеса по принадлежности.
4. Спецпереселенцы и их члены семей имеют право на прием в
местные школы, курсы и т. д. на одинаковых условиях с вольнонаем
ными.
Примечание: при отсутствии или недостаточности в пунктах расселения местных школ для детей организуется дополнительная специальная сеть.
5. Спецпереселенцы и их семьи имеют право и должны пользоваться
всеми общественными формами наилучшей организации труда, подня
тия производительности труда и улучшения качества продукции (бригад
ный и артельный методы работы, соревнование, ударничество и т. д.).
6. Спецпереселенцы и их семьи имеют право с предварительной сан
кции комендатуры ОГПУ внутри поселков создавать культурно-просве
тительные организации (кружки самообразования, кружки различных
искусств и санитарные кружки).
7. Спецпереселенцы и их семьи с предварительного разрешения ко
мендатуры ОГПУ имеют право собираться по вопросам культурно-про
светительного характера, вопросам соревнования и ударничества и во
просам общественно-бытового порядка в поселках.
Примечание: всякие общественные собрания спецпереселенцев проводятся представителем комендатуры ОГПУ и все решения этих собраний являются действительными только по утверждении их комендатурой ОГПУ.
8. Спецпереселенцы и их семьи пользуются неограниченным правом
получения и приобретения газет и всякой литературы, издающейся в
СССР.
9. Спецпереселенцы и их семьи пользуются неограниченным правом
обмена всякого рода корреспонденцией, посылками и денежными пере
водами.
10. Спецпереселенцы и их семьи имеют право возведения для себя
за свой счет жилых домов и служб, а также приобретения всякого иму
щества личного обихода, скота и инвентаря.
11. Спецпереселенцы имеют право через комендатуры ОГПУ пере
давать своим родственникам и знакомым на воспитание и иждивение
детей в возрасте до 14 лет и нетрудоспособных стариков-старух»18.
120
Приведенный выше перечень фактически отражает не права спецпереселенцев как таковые (гражданские, социальные, трудовые и т. д.), а разрешение властей на то, что в обычных условиях ни ограничений, ни разрешений не требовало. Безусловно, ключевым являлось обещание предоставить спецпереселенцам право на восстановление в гражданских правах по истечении пяти лет работы на спецпоселении. Однако это было потенциальной, но отнюдь не реальной правовой нормой, по крайней мере для первой половины 1930-х гг.
Оговоренное в документе равенство спецпереселенцев в оплате труда и снабжении с вольнонаемными рабочими сводилось к нулю примечанием об удержании у них 15 % заработка. Реализовать право на получение медицинской и социальной помощи, в т. ч. пособий, спецпереселенцы не могли, поскольку не являлись членами профсоюзов. Право детей «лишенцев» учиться в местных школах существовало наряду с ограничениями на получение образования от среднего и выше. Все остальные т. н. права (получение газет, посылок, корреспонденции, приобретение «для себя за свой счет» имущества, скота, инвентаря и т. д.) в обычном правовом поле к разряду прав отнести было бы нельзя. Однако особенно неординарным «правом» следует считать разрешение спецпереселенцам передавать своим родственникам на воспитание и иждивение детей, а также нетрудоспособных и инвалидов — членов семей. Таким образом, правильнее анализировать не «правовое положение» спецпереселенцев, а режимное, дискриминационно-ограничительное пространство, в котором они пребывали на спецпоселении и внутри которого «права» на деле являлись смягчением либо отменой ранее введенных ограничений или дискриминаций. Сказанное можно проиллюстрировать достаточно стандартной для начала 1930-х гг. ситуацией: директивные органы вынуждены были «поправлять» местные органы в тех случаях, когда речь шла о заведомо дискриминационных актах в отношении спецпереселенцев. Так, п. 10 проекта постановления ЦК, внесенного в Политбюро комиссией Андреева 28 июля 1931 г., гласил: «Ввиду наличия на местах случаев, когда хозяйственные и другие организации дают спецпереселенцам как для глав семьи, так и для молодежи, заведомо непосильные нормы выработки, превышающие нормы выработки вольных, ЦК предлагает хозорганам немедленно это устранить, давая спецпереселенцам такие же нормы выработки, какие даются рабочим»19. В п. 5 предложения той же комиссии, внесенного в Политбюро 7 августа 1931 г., было записано: «Отменить решения местных органов, запрещающих организацию огородных хозяйств спецпереселенцами, занятыми в промышленности»20. В п. 23 указывалось: «Ввиду имевших место случаев отказа в приеме в школу детей спецпереселенцев, указать крайкомам и обкомам, что дети спецпереселенцев там, где специальных школ для обучения детей спецпереселенцев не построено и не строится, должны обучаться в существующей сети школ НКПроса на общих основаниях»21. Пункт 26 обязывал Центросоюз «снабжать спецпереселенцев на общих основаниях и по нормам соответствующих категорий рабочих и трудящихся и членов их семей». Согласно п. 36 Наркомсобес был обязан «дать немедленно на места указания принять в свои инвалидные дома нетрудоспособных и не имеющих помощи от родственников — стариков спецпереселенцев»22.
121
Подписаться на:
Комментарии к сообщению (Atom)
Комментариев нет:
Отправить комментарий