3 С. Красильников. Серп и молох. Крестьянская ссылка в Западной Сибири

57

При внешней схожести глобальной цели переселенческой политики — освоение новых территорий и укрепление восточных границ страны — социальные приоритеты царского и советского правительств были все же разными. Столыпинское правительство путем массового переселения в Сибирь стремилось ослабить остроту аграрного перенаселения и безземелья в центре страны и при этом дать шанс малоземельным и бедным слоям крестьян стать зажиточными новоселами, поднять уровень состоятельности крестьянства в целом. Со временем то же правительство в своей миграционной политике стало ориентироваться на зажиточные слои деревни, имевшие больше возможностей осесть в Сибири7.
На смену эпохе переселений, пафосом которой была идея борьбы с бедностью, пришла эпоха депортаций с лозунгом: «Долой богатых в советской деревне». Большевистское правительство использовало инструмент депортаций для уничтожения зажиточного крестьянства, которое сформировалось в основном в столыпинское время. Однако было бы неверным абсолютное противопоставление двух исторических типов переселений в Сибирь — столыпинского и сталинского. При детальном анализе мотивов, ожиданий и технологий осуществления государственной переселенческой политики становятся очевидными некоторые весьма интересные параллели. До революции крестьяне не имели прав собственности на землю в Сибири — собственником земли здесь выступало государство, на Алтае имелись земли Кабинета. Они пользовались землей де-факто и могли распоряжаться ею в ограниченных пределах. О собственности крестьян на землю в полном объеме не помышляли, проводя миграционную политику, ни Столыпин, ни Сталин.
Столыпинская миграционная политика имела во многом пионерный характер, поскольку впервые проводилась в таких крупных масштабах и в столь сжатые сроки. В ходе ее осуществления приоритетное значение сначала отдавалось обеспечению технической стороны самого переселения, т. е. выселению крестьянских масс из Центра на окраины. И только позднее, когда начался во все возраставших масштабах процесс «обратных переселений», правительство озаботилось проблемой прочного оседания новоселов в Сибири. Отсюда провозглашение Столыпиным и Кривошеиным нового лозунга: «Заселение важнее переселения»8.
На первой стадии массовых столыпинских переселений проявился такой характерный просчет колонизационной политики, как отсутствие достаточного для переселенцев колонизационного фонда. Под напором требований из Центра под переселенческие участки стали отводить земли старожилов и коренных жителей Сибири. В самый пик переселений (1908 г.) было принято решение «подниматься к северу», т. е. переносить работы по заготовке новых участков в тайгу. Руководители местных сибирских переселенческих органов назвали эту вынужденную землеустроительную политику «напором на тайгу». Фактически только после 1910 г. подготовка колонизационного фонда начала проводиться более тщательно и продуманно. Это стало возможным благодаря не только сокращению потока переселенцев, но и приобретению властями опыта. Теперь отводу участков предшествовали почвенно-ботанические исследования, гидротехнические и корчевальные работы, строительство грунтовых дорог. Для нужд новоселов создавались сеть сельхозскладов,
58

церквей, школ, медицинских пунктов и другие элементы социально-культурной инфраструктуры.
В 1930—1931 гг. сталинское руководство, организуя и осуществляя столь же форсированно массовые, но еще и принудительные крестьянские переселения, не извлекло уроков из опыта столыпинских проб и ошибок. Оно не только повторило типичные просчеты и ошибки царского правительства, но и усугубило их до размеров преступлений по отношению к репрессированному крестьянству. Упомянем только некоторые из них.
Приоритет переселения перед заселением. Крестьянские депортации в начале 1930-х гг. следовали из характера самой коллективизации — форсированной и принудительной. Высылка являлась прямым продолжением политики сталинского режима в деревне, связанной с экспроприацией зажиточного крестьянства. Репрессивная мотивация предшествовала экономической, колонизационной. Этому есть два подтверждения: 1) большевистское руководство даже не допускало возможности осуществления более рационального с точки зрения государственных затрат самостоятельного переселения на необжитые территории восточных районов, в т. ч. в глубь тайги, той части крестьянства, которая отказывалась вступать в колхозы. Более того, известны факты, что именно с конца 1929 г. в таежные районы Сибири, причем в те районы, где затем государством создавались спецпоселения, тянулись тысячи обозов с беженцами. В ответ на стихийное зимнее переселение крестьян власти стали создавать заградительные отряды и чинить препятствия вынужденным мигрантам; 2) первая депортация проводилась в зимне-весенние месяцы (февраль—март 1930 г.), самые неблагоприятные для переселений, и в направлениях, отвечавших более карательным целям (невозможность побегов). Отражением пренебрежения власти к человеческой жизни стала Назинская трагедия, случившаяся в мае—июне 1933 г. на одном из островов в среднем течении Оби, куда было высажено около 6 тыс. спецпереселенцев. Через месяц от холода, голода и эпидемий там погибло около 2 тыс. чел., а сам остров получил зловещее название «Остров людоедов»9.
Приоритет заселения (или расселения) перед освоением. В 1930-е гг., как и в эпоху столыпинских миграций, поток спецпереселенцев намного опережал возможности разведанных колонизационных фондов в Сибири. Повторился, но с гораздо более трагическими для крестьянства последствиями т. н. напор на тайгу. Места для спецпоселков обозначались с преступной небрежностью. В результате с 1930 по 1934 гг. не менее четверти семей спецпереселенцев в Западной Сибири подверглись повторным, или т. н. внутрикомендатурским, переселениям. Ввиду непригодности районов первоначального расселения (1930— 1931 гг.) для хозяйственного освоения силами спецпереселенцев руководством было расформировано несколько крупных по размерам комендатур. За всем этим стояли человеческие судьбы и трагедии. Так, в течение лета 1930 г., пока карательные органы не убедились в том, что Кулайская комендатура, расположенная на территории известных своими масштабами и непригодностью для проживания Васюганских болот, требует немедленного перемещения на другие земли, более 6 тыс. из почти 9 тыс. спецпереселенцев умерло или бежало10.
59

Новое расселение, как и в столыпинскую эпоху, осуществлялось при ущемлении, а порой и игнорировании интересов старожильческого и местного, т. н. туземного, населения. В документах 1930-х гг. зафиксированы неоднократные протесты местных сибирских органов в краевые партийные и государственные структуры по поводу вынужденного вмешательства спецпереселенцев в хозяйственный уклад жизни коренного населения.
Правомерен вопрос и о том, возможно ли измерить и сопоставить качественные показатели процесса переселений в разные периоды. Выше приводились количественные данные — сколько человек переселялось, каким было соотношение прижившихся и выехавших обратно переселенцев и т. д. При попытке взглянуть на переселения (добровольные и принудительные) с точки зрения затрат или расходов мы неизбежно сталкиваемся с проблемой сопоставимости сведений. По нашему мнению, имеющиеся данные стоимостного характера (размеры расходных статей смет Переселенческого управления столыпинского и постстолыпинского периодов и расходов, связанных со спецпереселенцами сталинской эпохи) несопоставимы в строго процедурном смысле. При Столыпине и Сталине финансовая политика в области переселений резко различалась, как кардинально различалась и структура расходной части.
В сметах произведенных расходов на переселенческие цели в 1912— 1913 гг. основной статьей являлись ссуды переселенцам на их нужды (от 1/3 и выше — путевые, обзаведение жильем, общеполезные нужды), далее шли кредиты на создание инфраструктуры в местах расселения — дорожный, гидротехнический, землеустроительный (в порядке убывания). Существенными были затраты на врачебную помощь, они соизмеримы с вложениями в дорожное строительство. Организационные траты, связанные с деятельностью администрации переселенческих органов в Центре и на местах, не превышали 5 — 7 % в структуре расходов и занимали одну из последних строчек в затратах11.
Структура затрат, сделанных советскими органами для размещения и устройства примерно 250 тыс. спецпереселенцев в Нарымском крае бывшей Томской губ., была принципиально иной. Формально ссуды для спецпереселенцев составляли значительную долю — также около Уз. Однако в их объеме около половины составляла т. н. безнадежная задолженность, числившаяся за умершими на поселении, бежавшими оттуда, переданными родственникам на иждивение и возникшая по другим экстраординарным причинам. С подобной проблемой дореволюционные органы попросту не сталкивались. Но главная особенность расходов при проведении принудительных миграций — огромный удельный вес т. н. административно-управленческих затрат. Если до революции доля этих затрат, как отмечалось, не превышала 5—7 %, то в 1930-е гг. на содержание штата комендатур и управлений, включая охрану, тратилось 25 % средств. Это было почти вдвое больше, чем на медицинское обслуживание спецпереселенцев12. В связи с этим приведем еще одно достаточно примечательное сопоставление. Оно касается размеров медицинского обслуживания и расходов на него. В Томской губ. в разгар столыпинского переселения 284 тыс. переселенцев обслуживали 30 медпунктов. За пять лет (1906—1910 гг.) эти пункты посетило
60

182 тыс. чел., стационарных больных было 2 тыс. чел. В спецкомендатурах Западной Сибири, где размещалось примерно столько же спецпереселенцев — около 280 тыс., за 1934—1937 гг. (за четыре года) медпункты посетили 2 млн чел., а через стационары прошла примерно 31 тыс. больных13. Как видим, показатели медицинского неблагополучия возросли в 10 раз. И это тоже показатель цены принудительных миграций в человеческом измерении.
Главный вывод сопоставительного плана очевиден: добровольные миграции рациональны, принудительные — иррациональны.
2. Государственная политика в сфере плановых
и принудительных переселений в Сибирь и внутри региона
(вторая половина 1920-х — 1930-е годы)
Прерванная эпохой войн и революций политика государственного регулирования процесса колонизации, освоения восточных районов страны вновь обозначила себя как система приоритетных шагов только к середине 1920-х гг. До этого переселенческие мероприятия государства представляли собой реакцию на последствия гражданской войны (беженство от голода, реэвакуации, возвращение бывших военнопленных и т. д.). В указанный период восточные районы были официально закрыты для планового переселения, но стихийное переселение в них имело тенденцию к росту. В 1920-е гг., как и ранее, оно носило преимущественно земледельческий характер1.
К 1925 г. государство сформулировало стратегию колонизационно-переселенческих мероприятий. Слабозаселенные территории страны, главным образом Сибирь, были объявлены открытыми для планового переселения. Колонизация «по-социалистически» в нормативных документах того времени трактовалась как «вовлечение в хозяйственный оборот необжитых земель с целью увеличения сельскохозяйственной и промышленной продукции страны путем рационального расселения и эксплуатации естественных богатств колонизуемых районов»2.
Во второй половине 1920-х гг. колонизационно-переселенческие процессы протекали еще в значительной мере по традиционному алгоритму, унаследованному от дореволюционной эпохи, однако при возрастающей роли государственного вмешательства и регулирования миграционных потоков в восточные районы. Ставилась цель — свести к минимуму стихийную составляющую переселенческого процесса и максимально усилить организующее начало, сделать переселение в прямом смысле плановым. Для ее достижения создавались специальные организационно-управленческие структуры. С середины 1920-х гг. общее руководство переселенческой политикой в стране осуществлял учрежденный при ЦИК СССР Всесоюзный Переселенческий комитет (ВПК). Реальный же рабочий орган, непосредственно осуществлявший переселенческую политику на территории РСФСР, был создан в структуре Наркомата земледелия и назван отделом колонизации и переселения. В Сибирском регионе появилось районное переселенческое управление (РПУ), подчинявшееся Наркомзему. По структуре эти региональные переселенческие органы во многом повторяли дореволюционные: существовали переселенческие партии и переселенческие пункты; в местах
61

вселения появились подрайоны, в ведении которых находились участки водворения. В колонизационно-переселенческой политике советского руководства в 1920-е гг. и царского правительства было много общего. Принципиально не изменились цели и задачи государственных органов, отвечающих за миграционные процессы, кадровый состав переселенческих органов, в которых преобладали т. н. старые специалисты, маршруты движения переселенцев, районы для их расселения на территории Сибири. Основной фигурой переселенческого процесса в 1920-е гг., как и до революции, выступало крестьянство европейской части страны, представленное практически всеми своими социальными группами. Во второй половине 1920-х гг. в рамках т. н. планового переселения в Сибирь из других регионов переселилось почти 900 тыс. чел. С 1927 г. сюда ежегодно прибывало 250 тыс. чел. Мигранты представляли Европейскую Россию (70 %), Украину (20 %) и Белоруссию (10 %)3.
В конце 1920-х гг. переселенческая политика переживала кризис. Переселенческие органы явно не справлялись с задачей регулирования миграций, а их руководители признавали, что стихийное переселение составляет более половины в общем переселенческом потоке. Кроме того, в это время в аграрных миграциях на восток стал отчетливо и во все более возрастающих формах проявляться компонент вынужденных переселений. После 1928 г. увеличился поток переселенцев-беженцев из числа зажиточных крестьян, стремившихся, укрывшись в Сибири от начавшейся коллективизации, сохранить традиционный хозяйственный уклад.
После неурожая и стихийных бедствий в северо-западных районах РСФСР в 1928/29 г. в Сибирь хлынули гонимые голодом крестьяне из Ленинградской и прилегающих к ней областей, а также Белоруссии. Только с октября 1928 г. по март 1929 г. в регион прибыло до 100 тыс. чел., в т. ч. 70 тыс. «самовольцев», по сути внеплановых вынужденных мигрантов4. Наконец, осенью 1929 г. в регион впервые со времени окончания гражданской войны было направлено около 1 тыс. глав семей, которые представляли высланных в административном порядке в ходе массовой операции по «зачистке» приграничных территорий на западе (главным образом территории Украины, Белоруссии и Северо-Западного региона). На данный факт следует обратить особое внимание, поскольку он вносит коррективы в сложившуюся схему государственной переселенческой политики в Сибири. Традиционно принято считать, что массовые принудительные миграции (иначе — депортации) начались с февраля 1930 г., с момента проведения в жизнь политики по ликвидации кулачества как класса. Однако, согласно недавно выявленным данным, уже со второй половины 1929 г. Сибирь стала местом размещения сельского населения, высланного из западных районов СССР5. Одновременно внутри региона на протяжении 1929 г. в ходе очередной хлебозаготовительной кампании была осуществлена карательная акция по конфискации имущества и высылке из прежних мест проживания почти 2 тыс. крестьянских хозяйств (ст. 61 п. 3 УК РСФСР)6.
Таким образом, во второй половине 1920-х гг., несмотря на усилия государства по пресечению переселенческого движения на восток, стихийная миграция перекрывала масштабы планового переселения. В потоке стихийного аграрного переселения большое место занимали вы-
62

нужденные миграции, которые представляли переселенцы-беженцы, пытавшиеся скрыться в необжитых и труднодоступных восточных районах от начавшейся массовой коллективизации. В арсенале форм регулируемого государством переселения появились принудительные переселения — следствие проведения т. н. зачистки западной государственной границы от нежелательных, с точки зрения властей, элементов. Впрочем, данная акция проводилась не как карательная (или депорта-ционная), а в обличий сельскохозяйственной колонизации с опорой на систему государственных переселенческих органов и пока при минимальном участии органов НКВД и ОГПУ7.
Открывшаяся на рубеже 1920—1930-х гг. полоса «чрезвычайщины» («Великий перелом») принесла с собой радикальные сдвиги в стратегии, формах, методах и масштабах осуществления колонизационно-переселенческого движения в восточных районах страны. Во-первых, радикально изменилась сама государственная политика в данной области, произошла смена приоритетов, стала принципиально иной собственно технология осуществления колонизации сибирских территорий. Во-вторых, в соответствии с выходом на первый план принудительных миграций была перестроена система управления колонизационно-переселенческими процессами. В-третьих, изменились состав мигрантов-переселенцев и характер их взаимосвязей с местным, особенно коренным, населением региона.
При изучении осуществления колонизационно-переселенческой политики 1930-х гг. важно выявить роль и масштабы основных миграционных (межрегиональных и внутрирегиональных) потоков, участвовавших в освоенческом процессе тех лет. В эти годы колонизационно-переселенческие задачи власть решала путем 1) развертывания сети колоний и лагерей, 2) осуществления репрессивных миграций (депортации) или спецпереселения и 3) проведения не репрессивных, планово-мобилизационных переселений. Между этими тремя государственно-организованными потоками существовало своего рода макрогеографичес-кое разделение. Планово-мобилизационные (не репрессивные) переселения использовались государством для расселения людей в районах с относительно благоприятными природно-климатическими условиями, где, однако, в силу сочетания и действия разных факторов, главным образом политических, создавалась трудодефицитная ситуация (Северный Кавказ, Украина, Восточная Сибирь, Дальний Восток). ГУЛАГ был ориентирован, как известно, преимущественно на освоение богатых ресурсами необжитых территорий с неблагоприятными природно-климатическими условиями (Норильск, Колыма, зона БАМа и т. д.). Система спецпоселений, сформированная в ходе осуществления сначала крестьянских, а затем и этнических депортаций, охватывала Европейский Север, Урал, Западную Сибирь, Казахстан, кроме самых обжитых или приграничных районов Восточной макрозоны.
С момента создания ГУЛАГа (начало 1930 г.) на лагерную систему возлагались освоенческие задачи. Лагеря предписывалось создавать прежде всего в отдаленных и малонаселенных районах с целью их форсированной колонизации путем применения труда заключенных. Одновременно предусматривалось стимулировать закрепление на этих территориях освободившихся заключенных, а часть из них переводить досроч-
63

но на поселение. Таким образом оформлялся особый вариант карательной колонизации, ядром которой выступали лагеря с их постоянной восполняемостью и постепенным оседанием на этих территориях части освобождаемых заключенных. В идеале же, как отмечалось в одном из меморандумов Г.Г. Ягоды в начале 1930 г., на севере и востоке страны со временем должен сложиться симбиоз лагерей и поселений — прообраз колонизации «по-социалистически». «Надо превратить лагеря в колонизационные поселки, — писал Ягода. — Заключенных перевести на поселковое поселение до отбытия срока наказания. Желающие могут выписать семьи. Поселок от 200 до 300 дворов. Первое время живут на пайке, потом за свой счет. Поселки по номерам. На севере колоссальные естественные богатства, нефть и уголь, и я уверен, что пройдут годы, и из этих поселков вырастут пролетарские городки горняков. Ведь состав тюрем у нас главным образом аграрный, их тянет на землю»8.
В принципе идея Ягоды о массированной карательно-штрафной колонизации севера и востока страны путем превращения заключенных в колонистов не была столь уж утопичной. На протяжении 1930-х гг. по меньшей мере дважды — в 1933 и 1934—1937 гг. — подобные планы получали практическое воплощение. В 1933 г. (после акции по т. н. разгрузке мест заключения) в спецпоселки Западной Сибири и Казахстана было направлено свыше 100 тыс. заключенных, досрочно освобожденных из лагерей, тюрем и колоний. В 1933—1934 гг. начал осуществляться проект по созданию колонизационных поселений в зоне БАМа с целью ее освоения силами переводимых на режим поселений заключенных, отбывших сроки в БАМЛАГе. Впрочем, несмотря на значительные ресурсы, задействованные на создание колонпоселков на основе заселения их бывшими заключенными, эти проекты оказались нежизнеспособными. Гораздо большее значение и эффект для освоения окраинных территорий и особенно для решения проблем их заселения в 1930-е гг. сыграла колонизация силами ссыльного репрессированного крестьянства.
Трагедия спецпереселенцев — сложная тема. Затронем лишь несколько ее аспектов. Штрафная, или специальная, колонизация северных и восточных районов страны путем расселения и закрепления там репрессированного крестьянства приобрела столь громадные размеры и потребовала привлечения столь мощных ресурсов всех видов, что в 1930—1933 гг., когда осуществлялись депортации крестьян преимущественно с запада на восток и с юга на север, добровольно-плановые переселения были прекращены вовсе, на них попросту не хватало сил и средств. Для сравнения укажем, что если за весь XIX в. через сибирскую ссылку всех видов прошло около 1 млн чел., значительная часть которых осела на поселении, то только за 1930—1933 гг. путем межрегиональных и внутрисибирских депортаций в спецпоселениях Сибири оказалось более 500 тыс. бывших сельских жителей, преимущественно крестьян.
В свете рассматриваемой темы небезынтересным является вопрос о верхней хронологической границе осуществления государством принудительных крестьянских миграций. Историки в целом солидарны в том, что 1933-й был последним годом, когда депортации в массовом порядке затронули деревню. Тогда, по подсчетам Н.А. Ивницкого и некоторых других исследователей, было репрессировано и выслано около 20 тыс. крестьянских семей. Конец практики депортации сельского населения
64

связывается с выходом известного директивного письма от 8 мая 1933 г. за подписями Сталина и Молотова, запрещавшего практику массовых арестов и высылок из деревни. Вместе с тем запрет на массовые операции в деревне не исключал локальных депортаций, носивших ситуационный, прагматический характер. В сибиреведческой литературе практически не изучены причины, механизм осуществления и последствия последней крупной локальной депортации крестьян внутри Западной и Восточной Сибири весной — осенью 1935 г. Речь идет о том, что после массовой коллективизации в стране еще сохранялся слой единоличного крестьянства. Чтобы свести его к нулю, государство применяло весь арсенал экономических, административных и карательных средств. В рамках этой стратегической установки руководство Запсиб-края в лице Р.И. Эйхе и Ф.П. Грядинского обратилось в Политбюро и 20 мая 1935 г. получило санкцию на проведение карательных мероприятий «в отношении единоличников, саботирующих сев». Краевым властям было разрешено, в частности, в отношении этой группы крестьян на территории 55 районов применять ряд мер — от лишения приусадебных земель до «высылки по 5—10 хозяйств из сел, имеющих большой процент единоличников, на Север»9. 20 сентября 1935 г. Политбюро утвердило цифру еще одной западно-сибирской локальной депортации — 500 крестьянских хозяйств. Эта депортация в ряду спецпереселений осуществлялось из северо-восточных районов края в т. н. северные, нарымские, спецкомендатуры10. Одновременно, как это следует уже из документов ГУЛАГа, по предложению того же Эйхе проводилась карательная «чистка» и в самих комендатурах, где семьи спецпереселенцев за те или иные, с точки зрения властей, проступки («саботаж хлебосдачи») подлежали переселению из т. н. южных, кузбасских и новосибирских, комендатур в нарымские. В ходе этой операции штрафное переселение затронуло более 200 семей11. Кроме того, постановление Политбюро от 1 октября 1935 г. давало право руководству Красноярского края на высылку из ряда районов по 30 единоличных хозяйств на территорию Крайнего Севера12.
Таким образом, к 1935 г. относится последняя крупная для масштабов Западной и Восточной Сибири локальная депортация крестьян (май—октябрь), затронувшая более 1 тыс. семей, или 5—6 тыс. чел. Следовательно, в своей совокупности массовые и локальные депортации из сибирской деревни и в Сибирь осуществлялись режимом на протяжении всей первой половины 1930-х гг.
Необходимо отметить, что по сравнению с регулируемой государством миграцией в Сибирь в 1920-е гг., имевшей целью промышленное и главным образом сельскохозяйственное освоение, принудительные переселения в 1930-е гг. лишь вначале имели сельскохозяйственную специализацию. К концу 1930-х гг. в комендатурах ГУЛАГа половина спецпереселенцев работала в сферах промышленности и строительства, четверть — на лесозаготовках и только оставшаяся четверть занималась в традиционной сфере — сельском хозяйстве13. Это свидетельствовало о том, что сталинский режим превратил репрессированных крестьян в универсальную рабочую силу.
3 - 7627 65

Беспрецедентно высокими были масштабы оттока и потерь среди спецпереселенцев. В 1932—1940 гг. в стране в целом на спецпоселение прибыло около 2 млн чел., из них бежало около 630 тыс.; смертность в спецпоселках составила почти 400 тыс. чел., рождаемость чуть превысила 200 тыс. Статистические данные о «прибыли и убыли» спецпереселенцев в Западной Сибири за первые годы (1930—1933 гг.) таковы: в регион было депортировано около 510 тыс. чел., бежало 133,7 тыс., умерло около 73 тыс., родилось на поселении 13 тыс. детей. «Убыль» на спецпоселении приближалась к половине от числа высланных, а смертность почти в 6 раз превышала рождаемость14.
Стремительно возросшие масштабы принудительных миграций вызвали изменения в системе управления переселенческим процессом. В 1930—1933 гг. сложилась особая подсистема, ориентированная целиком на обслуживание спецпереселений. На высшем партийно-государственном уровне решения о размерах, географической направленности и сферах использования труда спецпереселенцев принимались Политбюро ЦК партии и затем оформлялись постановлениями СНК. Подготовкой решений занимались особые комиссии, созданные при Политбюро и СНК. Первой постоянно действовавшей во второй половине 1930 г. была комиссия В.В. Шмидта, являвшегося в то время зампредом СНК. С весны 1931 г. и до весны 1932 г. ключевую роль в разработке решений по спецпереселенцам играла комиссия А.А. Андреева — Я.Э. Руд-зутака, которая обладала правами контроля за реализацией принятых решений. В структуре государственных органов решающую роль в обеспечении депортации и расселения играли НКВД—ОГПУ; в их составе были организованы отделы и управления соответствующего профиля. В наркоматах земледелия, лесной и тяжелой промышленности появились спецотделы и управления по использованию труда спецпереселенцев. Наркоматы просвещения, здравоохранения, соцобеспечения обеспечивали инфраструктуру своими кадрами и сетью. На региональном уровне координацию работы многочисленных учреждений осуществляли межведомственные комиссии под руководством карательных органов. В частности, в Сибири такого рода комиссия называлась, согласно тогдашнему правилу, по имени руководителя, полномочного представителя ОГПУ по Западно-Сибирскому краю — «комиссия Заковского». Как уже указывалось, с 1930 по 1933 г. плановое переселение было поглощено спецпереселениями, а переселенческий аппарат Наркомзема полностью обслуживал нужды принудительных миграций.
На протяжении 1930-х гг. роль и функции карательных органов в осуществлении колонизационных проектов постоянно усиливались. На управленческом уровне это нашло отражение в создании в составе НКВД, помимо ГУЛАГа, переселенческого отдела, который функционировал в 1937—1939 гг. В компетенцию ГУЛАГа входили как осуществление колонизации территорий в зонах дислокаций крупнейших лагерей, в частности, зоне БАМЛАГа, так и контроль за плановыми миграциями в стране в целом15. Поэтому вполне правомерным будет утверждение о том, что основные миграционные процессы в СССР на протяжении 1930-х гг. контролировались карательной системой, а некоторое время во второй половине 1930-х гг. и вовсе были ей подведомственны, несмотря на формальное наличие Всесоюзного переселенческого комитета (ВПК).
66

Особое место и значение в практике государственных переселений планово-мобилизационного типа занимали т. н. замещающие, или компенсаторные, миграции, имевшие своей целью форсированное замещение трудоспособного населения на тех территориях, где в силу действия в первую очередь экстраординарных факторов (последствия коллективизации, которой сопутствовали голод, бегство и депортации крестьянства) возникал острейший дефицит трудоресурсов. Таковыми являлись, в частности, массовые переселения демобилизованных красноармейцев на территорию Северного Кавказа в 1933—1934 гг., районы которого обезлюдели в результате депортаций и голодомора. Несколько иной, но также экстраординарный характер носила проводившаяся в те же годы акция по переселению демобилизованных красноармейцев на Дальний Восток после проведения здесь операции по «зачистке» границы. Компенсаторный характер имело организованное государством в 1935— 1937 гг. переселение сельскохозяйственного населения из европейской части страны (Воронежская и Горьковская области, Чувашия, Татария) в Восточную Сибирь. Оно затронуло около 10 тыс. семей, или до 45 тыс. чел. Перемещение было инициировано краевым руководством, прямо указывавшим, что с 1930 по 1933 г. в ходе «раскулачивания», бегства крестьян из деревни и проведенной «зачистки» приграничных районов край потерял от 50 до 60 тыс. крестьянских хозяйств16. Согласно официальной статистике ВПК, с 1933 по 1937 г. в СССР в ходе государственных плановых переселений было переселено 77 304 семьи, или 347 866 чел. (включая демобилизованных красноармейцев — одиночек и с семьями), из этого числа на долю восточных районов (Восточная Сибирь и Дальний Восток) пришлось около четверти плановых переселенцев17. Сопоставление этих данных со сведениями официальной карательной статистики депортации в ходе коллективизации в 1930—1931 гг. примерно 381 тыс. крестьянских семей (в 1933 г. к ним прибавилось еще примерно 20 тыс. семей) показывает, что компенсаторные миграции по численности (о качественных потерях говорить вообще не приходится) далеко не в полной мере возмещали трудоспособное население указанных регионов.
Материалы о планово-мобилизационных и принудительных миграциях в 1930-е гг. позволяют сделать следующие выводы: по размерам принудительные миграции превосходили т. н. плановые примерно в 5 раз; принудительные миграции проецировались в большей степени на территорию Западной Сибири, тогда как плановые охватывали главным образом Дальний Восток и Восточную Сибирь; осуществляя и принудительные и компенсаторные переселения, государство исходило только из собственных интересов и приоритетов, при этом интересы репрессированного и планово переселяемого населения были принесены в жертву экономическим и геополитическим интересам сталинской системы.
3. Массовые и локальные высылки сибирского крестьянства в начале 1930-х годов
Изучение истории принудительных миграций в последнее десятилетие стало одним из приоритетных направлений в отечественной историографии. Благодаря работам В.Н. Земскова, НА Ивницкого, Н.Я. Гу-
з* 67

щина и др. (крестьянская ссылка), Н.Ф. Бугая (этническая ссылка), а также П.М. Поляна (география принудительных миграций) стала возможной широкомасштабная и многоаспектная историческая реконструкция механизма осуществления и последствий массовых принудительных перемещений различных категорий и групп населения в сталинском обществе. Естественно, что в центре исследовательского интереса оказались депортации, принявшие социальную или национальную окраску. В меньшей степени изучаются своего рода вторичные формы государственно ориентированных экстраординарных переселений, связанные с перемещением демобилизованных красноармейцев в районы, наиболее пострадавшие от коллективизации и голода, а также с «зачисткой» приграничных территорий. Между тем, без анализа всего спектра тесно переплетавшихся между собой форм государственных миграций (добровольные, «добровольно-принудительные» (по терминологии П.М. Поляна) и принудительные) невозможно создать полное и объективное представление о сталинской социальной политике и ее воздействии на демографические процессы в стране.
Одна из проблем, «выпавших» из поля зрения историков, которые занимаются изучением аграрной и карательной политики, касается перехода режима от практики плановых переселений к массовым депортациям. Он пришелся на осень 1929 г. — зиму 1930 г. и примечателен тем, что на этом отрезке впервые сосуществовали и взаимодействовали оба механизма осуществления миграций — ординарный и экстраординарный. Возник своеобразный гибрид из двух форм переселений. Речь идет о «добровольно-принудительном» переселении «социально-опасного элемента» (СОЭ) из западных приграничных районов Ленинградской обл., Украины и Белоруссии в таежные районы Сибири. Примечательно, что постановления о «зачистке» западных границ от СОЭ принимались в секретном порядке, но не союзным, а республиканскими СНК (РСФСР — 4 октября, УССР — 13 ноября 1929 г.). Необходимость проведения «зачистки» мотивировалась целями «оздоровления хозяйственных условий погранполосы» и «облегчения проведения в ней реконструктивных мероприятий». Переселению в «добровольном» порядке подлежали все признанные как СОЭ лица, вне зависимости от социального статуса. Число таковых определялось в несколько тысяч семей, в т. ч. только из Белоруссии до 3 тыс.
Столь масштабная акция проводилась впервые, и впервые же для своего воплощения она потребовала координации действий таких столь далеких друг от друга по функциям органов, как ОГПУ и наркоматы земледелия союзных республик. Таким образом, хотя и в мягкой форме, начал отрабатываться механизм спецпереселения как специфический тип миграции. Директива НКЗ РСФСР Сибирскому переселенческому управлению от 26 ноября 1929 г. подчеркивала необходимость проведения акции в таком порядке, «чтобы переселяемые отнюдь не подвергались какому-либо особому, по сравнению с прочими плановыми переселенцами режиму, но вместе с тем с Вашей стороны должны быть приняты по местным условиям все меры к безусловному обеспечению выходцев из приграничной полосы всеми установленными видами льготы содействия, с тем, чтобы устройство и прочная приживаемость их на новых местах была в полной мере обеспечена»1. Сибирские пересе-
68

ленческие органы на всякий случай застраховывались, заявив протест против уравнения в правах СОЭ и плановых переселенцев. В ответ на него из Центра пришло разъяснение. В нем говорилось, что СОЭ состоит из двух групп и отношение к ним должно быть дифференцированным. Первая включает лиц, высылаемых в административном или судебном порядке по линии ОГПУ и судов, и никакими льготами обладать не должна. «По второй линии социально-опасный элемент по-гранполосы направляется в качестве переселенцев добровольно переселяющихся. Этот элемент в большей своей массе состоит из бедноты и маломощных хозяйств и опасен постольку, поскольку он находился в районе пограничной полосы и был связан с проживающими за границей родственниками близкими взаимоотношениями»2.
В запланированном виде была осуществлена лишь начальная стадия акции. Так, поздней осенью 1929 г. в Томский окр. из Белоруссии для ознакомления с условиями переселения прибыла первая партия СОЭ-переселенцев, включавшая нескольких сотен человек, глав семейств. Белорусы выразили бурный протест против вселения на неподготовленные для переселения таежные территории, и местным властям фактически принудительными мерами пришлось задержать вынужденных переселенцев в округе. Предполагалось, что позднее к «одиночкам» присоединятся их семьи. Такого рода механизм двухстадийного спецпереселения (вначале вселение и устройство глав семейств-«одиночек», затем воссоединение с ними привезенных членов семей) широко использовался в ходе осуществления массовой «кулацкой ссылки» в 1930 г. Подобным образом проводилась поэтапная депортация крестьян из Украины и Белоруссии: весной 1930 г. в Сибирь было направлено около 18,5 тыс. «одиночек особого назначения», осенью 1930 г. и в начале 1931 г. к ним прибыли семьи (вероятно, здесь имело место слияние двух форм депортаций — «зачистки» границы и «кулацкой ссылки»).
От 1929-го 1930-й год унаследовал начавшиеся реквизиции, высылку и ответную реакцию на это деревенских «верхов». По информации местных органов ОГПУ, 31 декабря 1929 г. на лесозаготовках в урочище Кичибаш на границе Минусинского и Красноярского округов «работавшими там кулаками было поднято восстание: все лесорубы были сняты с работы, администрация была разоружена и арестована, разграблены склады и кооперативные магазины. Организовавшаяся из повстанцев банда численностью до 150 подвод, захватив с собой арестованную администрацию, двинулась в пределы Красноярского округа с целью поднять восстание в пограничных районах». После убийства «главаря банды — кулака Вихляева», как сообщалось в оперсводке ОГПУ, «банда <...> распалась на две части», одна из которых «была ликвидирована красноярским окротделом ОГПУ», другая — минусинским3. В первый после новогодних праздников рабочий день один из служащих почтового отделения с. Чаны Барабинского окр. обнаружил среди почтовых отправлений несколько открытых писем «антисоветского характера» с рисунками. В сводке давалось следующее описание одного из них: «<...> изображен человек с нарукавником "комиссар", с винтовкой и иконой в руках, ведущий за веревку крестьянку. В правой стороне крестьянин с поднятыми руками и в ногах плачущий ребенок. В отдалении фигура красноармейца с мешком за плечами, погоняющий коров. Ввер-
69

ху написано: "Реквизиция иконы, жены и коровы советскими комиссарами"»4. В очередной оперсводке указывалось: «С 1-го января с. г. отмечается массовое переселенческое движение кулаков в тайгу, едущих через Баксинский район (ежедневно проезжает 150—200 и до 300 подвод). Переселенцы временно устраиваются в земляных ямах или без всякого разрешения занимают квартиры и все теплые помещения, вплоть до скотных дворов и старожилов, живущих ранее в тайге, последние продают свои постройки кулакам по повышенным ценам и уезжают вглубь тайги». К этому чекистами давался комментарий: «Дано задание участковому] уполномоченному ПП ОГПУ по С[ибирскому] К[раю] о регистрации проезжающих, а также о выявлении их настроений и намерений»5. В оперсводке от 5 февраля 1930 г. содержался уже более развернутый отчет о переселенцах в тайгу: «В течение 15 дней, с 15 по 31 января, нами зарегистрировано проехавших через район (Баксинский. — С.К.) в тайгу около 2 000 подвод, преобладающее большинство из которых кулаки нашего (Новосибирского. — С.К.) и др. округов. Движение переселенцев идет через с. Пихтовку на с. Черемшанку и Тетеринский с/совет. Второй маршрут через с. Пихтовку в Колпаше-во Нар[ымского] края. Третий маршрут — через с. Сидоровку Колы-ванского р-на на хутора Уголки, Вдовинского с/совета Баксинского района и на Белое озеро к границе Тарского округа. Едут по течениям рек Кенга, Бакчар, Икса, Андарма, Парбик и Чая. Расселяются по самым глухим местам тайги Наркрая. Местные жители — старообрядцы и остяки — уезжают в глубь тайги от этих переселенцев еще далее на север. С осени уехали переселенцы из Челябинского округа, Урала. В настоящее время главным образом едут из Каменского, Славгородского, Барнаульского округов. С января значительно увеличилось переселение кулаков из Маслянинского, Бердского, Ордынского и Новосибирского районов нашего округа.
Некоторое незначительное количество переселенцев остается на жительство в пределах Баксинского района, заселяя преимущественно сельские советы, находящиеся в пограничной полосе с тайгой. <...> Все приезжающие в с/советах не регистрируются. Наблюдается эмиграция кулаков и из Баксинского района, нами зафиксировано 30 случаев. Организованный заградительный отряд, состоящий из 12 человек — милиционеров, с[ельских] исполнителей и комсомольцев в своей сфере деятельности имеет все три вышеуказанных маршрута. 4/И—30 г. отряд задержал 100 подвод с семействами. Арестовано 27 чел. главарей семейств, таковые направлены в Новосибирск.
Во время проведения следствия все заявили, что их в тайгу заставила ехать проводимая сплошная коллективизация, что у них имеются купленные хозяйства, в тайге есть много родственников»6.
Все отмеченные выше и задокументированные сибирскими чекистами приметы эпохи «Великого перелома» на рубеже 1929—1930 гг. еще не сложились в систему будущей «чрезвычайщины», названной современниками «раскулачиванием», но основные ее элементы уже проявлялись: крестьянское насилие в ответ на государственное; волнения «кулаков», принудительно отправленных на лесозаготовки; самоликвидация хозяйств и стихийное беженство в сибирскую тайгу уральских и местных «кулаков-переселенцев». Стихийное беженство заслуживает се-
70

рьезного внимания и переосмысления прежде всего в плане выявления причин, масштабов и маршрутов следования «кулаков». С конца 1929 г. шел стремительно нараставший процесс «самораскулачивания», ликвидации крестьянами своих хозяйств, который являлся стихийной реакцией последнего на стихийно же шедшую «снизу» кампанию «раскулачивания». Масштабы процесса не удавалось установить даже чекистам, по оценкам которых только через Баксинский р-н в Нарымскую тайгу ежедневно проходило по 100—150 подвод, следовательно, за январь — от 3 до 4,5 тыс. семей. Отметим для сравнения, что в ходе депортации «кулаков 2-й категории», которая также заняла около месяца и протекала в экстремальных условиях, через Баксинский р-н в Нарымскую тайгу власти «прогнали» около 2 тыс. семей — вдвое меньше. Более же примечательным и символическим является то, что маршрутами «кулаков-беженцев» воспользовалось государство в целях депортации: в феврале—марте 1930 г. депортированные проследовали практически по всем трем зафиксированным чекистами направлениям, повторив путь бежавшего крестьянства.
Отнюдь не риторически звучит вопрос: была ли в тех условиях альтернатива безжалостному принудительному переселению? Документы ОГПУ высвечивают такую возможность. Речь идет об уже принявшем к тому времени массовый характер вынужденном переселении (в форме беженства) крестьянских хозяйств с запада на восток и с юга на север. Направления миграционных потоков (в глухую тайгу, с одной стороны, и в крупные города, на стройки — с другой), как уже отмечалось, послужили основой для маршрутов спецпереселения. Более того, государство с его мощным карательно-осведомительным аппаратом, судя по сводкам ОГПУ, было в состоянии контролировать ситуацию, а в случае необходимости и управлять ею. Иначе говоря, режим сознательно поступился представлявшейся возможностью свести к минимуму экономические и человеческие издержки переселения в обстановке уже начавшейся массовой коллективизации. Другой просчет властей, который вынужденно признавался ими post factum, состоял, по терминологии того времени, в сведении политической кампании «самоликвидации» к «голому раскулачиванию». На это обращало внимание как чекистское, так и партийное руководство Сибирского края. В «Итоговой докладной записке об экспроприации кулачества в Сибири», подготовленной ин-формотделом ПП ОГПУ Сибкрая для краевой номенклатуры 25 апреля 1930 г., в частности, отмечалось: «Главенствующее условие экспроприации, что она должна явиться лишь следствием коллективизации, в установках районных и низовых организаций почти абсолютно отсутствовало, и в результате кампании раскулачивания в большинстве случаев, наоборот, была превращена в стимул коллективизации или в лучшем случае проводилась одновременно. В том и другом случаях являлась пугалом для принудительного загона в колхозы середняка и бедняка, которым зачастую предлагалось одно из двух: или идти в колхоз, или угрожали индивидуальным обложением, ссылкой, арестом, расстрелом и т. д., приводя нередко угрозы в жизнь <...> У ряда районных работников, и особенно у низовых сложилось мнение, что выселение в данное время кулачества является началом их физического уничтожения, и на
71

последовавшие директивы смотрели как на прикрытие, маскировку вышестоящими органами проводимой расправы с кулачеством»7.
О том же на межокружном партсовещании в апреле 1930 г. вполне категорично говорил и тогдашний председатель Сибкрайисполкома И.Е. Клименко. «В большинстве районов занимались сначала ликвидацией кулака, а затем коллективизацией <...> — отмечал он. — Эта чрезвычайно важная политическая кампания — ликвидация кулачества — превратилась по существу в техническую кампанию и вместо того, чтобы эту кампанию увязать с коллективизацией, мы взяли просто с молотка продали кулацкое имущество, а затем начали заниматься коллективизацией»8. Называя «раскулачивание» технической кампанией, Клименко был прав по форме. Архивные документы лишь в малой степени способны отразить картину царившего в деревне произвола и правового беспредела. Мародерство при «раскулачивании» и высылке, ставшее обыденным, поражает своей масштабностью. В первых рядах вершителей произвола нередко оказывались именно те, кто должен был претворять в жизнь параграфы инструкций и постановлений о сохранности и учете конфискованного имущества, — представители среднего и низового советского звена управления, милиции и т. д. Одни («активисты») грабили напрямую, другие — «цивилизованно»: пользуясь своим положением, они искусственно занижали стоимость отнятого имущества для того, чтобы затем самим скупать его практически за бесценок. При этом унижалось человеческое достоинство — капитал не меньший, чем движимое или недвижимое имущество.
Проводимая властями конфискационная политика, предварявшая высылку, а то и сопутствовавшая ей, преследовала несколько взаимосвязанных целей, одни из которых были явными, другие скрытыми. Цель экономическая в обстановке, когда государство, начав крупномасштабную коллективизацию, не имело достаточных материальных и финансовых ресурсов, заключалась в создании за счет средств и имущества, конфискованных у «кулаков», благоприятных стартовых условий для развития материально-технической базы колхозов. Целью социальной было уничтожение альтернативы колхозам — эффективных частных хозяйств, представленных к тому же активной и авторитетной в массе зажиточной частью деревни. Цель психологическая выражалась, с одной стороны, в демонстрации для тех, кто не хотел вступать в колхозы, единственной перспективы — быть высланными на Север, с другой — в вовлечении в «ликвидационную» кампанию как можно большего числа крестьян и превращении их в соучастников экспроприации.
Исследователи с недавнего времени вновь обратились к теме стоимости конфискованного у «кулаков» имущества, казалось бы очевидной для традиционной советской историографии, по утверждению которой к лету 1930 г. конфискованное имущество составило почти треть стоимости неделимых фондов колхозов. Отмечалось, что стоимость конфискованных средств и имущества при его описывании значительно, иногда вдвое, занижалась. С учетом этого правомерно предположить, что доля такого источника, каким являлась экспроприация «кулацких» хозяйств, в создании колхозного строя, должна быть на порядок больше. Кроме того, требует хотя бы относительной оценки удельный вес того имущества, которое при «раскулачивании» не дошло до неделимых
72

фондов колхозов. Так, по данным, приводимым Н.Я. Гущиным, к лету 1930 г. «у сибирских "кулаков" было конфисковано имущества на сумму примерно 15 млн руб., из нее свыше 11 млн руб. были переданы в неделимые фонды колхозов.
Стоимость конфискованного у "кулаков" имущества была крайне мала (326 руб. на хозяйство), даже по сравнению с 1929 г. имущественная состоятельность их сократилась более чем в 2 раза. Эти данные свидетельствуют (даже при учете таких факторов, как занижение стоимости "кулацкого" имущества при описи и его расхищении активистами), что было "раскулачено" значительное количество трудовых крестьянских хозяйств»9.
Во 2-м томе сборника «Трагедия советской деревни» опубликован примечательный документ, содержащий экспертную оценку данного вопроса финансистами, — «Справка Управления госдоходами Наркомфи-на СССР о стоимости конфискованного у кулаков имущества по данным на 25 июня 1930 г.»10. В «Справке» финансовые органы признавали, что точных итоговых цифр получить невозможно, поскольку конфискации производились без их участия местными исполкомами и карательными органами, «учет конфискованному имуществу во многих случаях не велся; нередки случаи, когда этих сведений нет не только в окружных органах, но и в районных и даже в сельсоветах»11. Тем не менее ориентировочно стоимость конфискованного имущества одного хозяйства в среднем по стране составляла 564,2 руб. Колхозам была передана большая часть конфискованного имущества — 83 %, меньшая оставалась, по терминологии составителей «Справки», нераспределенной. «По частным сведениям, — говорилось в документе, — можно предполагать, что из этих 15 % часть имущества была продана с торгов в погашение долгов и недоимок кулацких хозяйств (что разрешалось законом от 1 февраля 1930 г.), часть имущества передана совхозам и другим государственным и кооперативным органам, а остальное осталось в распоряжении райисполкомов и сельсоветов»12. Иначе говоря, финансовые органы оказались не в состоянии проследить, куда делась почти седьмая часть стоимости конфискованного у «кулаков» имущества. Возможно, здесь и находятся прямые «издержки» от «раскулачивания», связанные с действиями местных властей и сельского «актива». Обращает на себя внимание тот факт, что сибирские финорганы зарегистрировали больший разрыв между стоимостью конфискованного (15 млн руб.) и переданного колхозам (11 млн руб.) имущества репрессированных — примерно в 20 %. Стоимостная оценка «кулацкого» имущества в Сибири была существенно ниже, чем в целом по СССР (326 и 564,2 руб. соответственно). Поэтому логично предположить, что представителей не самой зажиточной части крестьянства, попавших под «раскулачивание», в регионе было больше, чем в целом по стране, масштаб мародерства при экспроприации хозяйств в крае превзошел общесоюзный показатель.
Примечательное и вполне самокритичное описание экспроприаторского натиска на сибирское «кулачество», натиска явно несоразмерного задачам по материальному и финансовому обеспечению высылки экспроприированных хозяйств, теперь уже за счет казны, дано в письме, которое в середине марта 1930 г. председатель Сибкрайисполкома Кли-
73

менко направил в СНК РСФСР. Автор письма просил выделить из резервного фонда правительства средства (до 1,5 млн руб.) на финансирование внутрикраевой высылки «кулаков»: «Следует отметить, что процесс раскулачивания в Сибирском крае начался до установления минимальных средств производства и потребления для кулацких хозяйств, и что процессы раскулачивания во многих случаях опережали процессы коллективизации, в силу этого у значительной части кулацких хозяйств были экспроприированы средства производства, продукты потребления, денежные ценности без учета норм[,] подлежащих оставлению у кулацких хозяйств.
Сейчас в связи с выселением кулацких хозяйств 2-й категории местные исполнительные комитеты Сибкрая поставлены перед необходимостью изыскать средства для покрытия этих расходов из каких-то других источников, так как в связи с проведенной почти полной экспроприацией кулацких хозяйств, получить средства от последних совершенно не представляется возможным»13.
Краевое чекистское руководство в уже упоминавшейся «Итоговой докладной записке об экспроприации кулачества в Сибири» от 25 апреля 1930 г. дополняло обрисованную ситуацию немаловажной деталью: «Действительно, в период стихийного раскулачивания (экспроприации) кулацкое имущество в ряде случаев подвергалось полному изъятию, а также в значительном количестве растаскивалось и разбазаривалось по дешевым ценам с торгов не только колхозам и коммунам, но и единоличным хозяйствам. Естественно, что это обстоятельство серьезно осложняло сбор натурфонда <...>»14 Тот же источник сообщал: «В связи с невыполнением своевременно округами постановлений СКИКа в части обеспечения выселяемых на Север кулацких хозяйств установленными натурофондами первоначальный план, детально и всесторонне предусматривавший все необходимые политические и экономические моменты, был сорван и повергнут существенному изменению <...>»15
О каких цифрах и коррективах шла речь? В чекистском документе указывалось: «Центром Сибкраю контрольная цифра по выселению кулацких хозяйств 2-й категории определена в 25 000 хозяйств. Последняя краевыми организациями, исходя из возросшей активности основной массы крестьян, выраженной в бурном движении батрацко-бедняцких и середняцких масс в колхозы, большого наличия в крае кулацкой прослойки была увеличена до 30 000 хозяйств, что к общему количеству в крае кулацких хозяйств (около 100 000 хозяйств) составляло 30 %, к числу индивидуально обложенных в кампанию ЕСХН — 29 г. (72 000 хоз-в) — 43 %, к общему количеству всех в крае крестьянских хозяйств (свыше 1 500 000) меньше 2 %»16.
В письме «наверх» Клименко объясняет, а по сути оправдывает действия местных органов (окружных и районных), «саботировавших» обеспечение высылки в требуемом объеме. «Будучи поставлены перед необходимостью обеспечить за счет местных бюджетов расходы по выселению кулацких хозяйств 2-й категории, — пишет он, — многие округа пошли на снижение количества хозяйств этой категории, подлежащих выселению в отдаленные местности»17. О том, насколько существенными оказались коррективы, внесенные описанными выше действиями местных органов среднего звена в «контрольные цифры» на вы-
74


сылку «кулаков», свидетельствуют данные таблицы, приведенной чекистами в «Итоговой докладной записке» (табл. 2). Обращают на себя внимание сведения о половозрастной структуре высланных крестьянских семей. Средний состав семьи, в которой взрослые (от 18 лет) мужчины, женщины, дети и подростки до 18 лет составляли соответственно 25,6, 28,0 и 46,4 %, был чуть более 5 чел. По данным Всесоюзной переписи 1926 г., средний состав сельской семьи в Сибири равнялся 5,5 чел. Однако если эти показатели сравнить с данными налоговой статистики конца 1920-х гг., согласно которым средние размеры семей сибирских «кулаков» достигали 8,49 чел. (середняцкой — 5,88, бедняцкой — 4,13), то нетрудно сделать вывод, что в ссылку отправляли семьи, близкие по характеристикам к середняцким, по принятой тогда терминологии. Удельный вес детей и подростков в составе репрессированных крестьянских семей был даже несколько ниже общесибирского показателя в составе сельского населения, по переписи 1926 г. (около 48 %). Таким образом, даже с учетом экстраординарных обстоятельств (арест и «изоляция», а также бегство части мужчин — глав семей), которые проявились в разрыве в 2,4 % показателей долей взрослых мужчин и женщин в составе семей высланных, можно предположить, что высылке подвергались в основном обычные по своим демографическим характеристикам крестьянские семьи



Таблицы из книги

http://picasaweb.google.com/sovderglazamivchk/Sim




Таблица 2
Выселение кулацких 2-й категории в крае.
На конец апреля 1930 г.*

№№
п/п
Наименование
округов
Контр. цифра по выселению 2-й кат., установленная Краем
Фактически выселено



Всего семей
% выполнения контр. цифры
Из них





Мужчин старше 18 лет
Женщин старше 18 лет
Детей до 18 летн. возраста
Всего людей
1
Омский
4630
3176
68
3412
3448
4563
11423
2
Славгородский
2916
1097
37
984
1546
3032
5562
3
Барабинский
1532
1371
89
2180
2182
3243
7605
4
Н-Сибирский
2964
501
17
780
735
825
2340
5
Барнаульский
3291
1617
50
1958
2751
4234
8943
6
Бийский
2727
1899
69
3250
3610
5708
12568
7
Рубцовский
1022
255
22
291
262
431
984
8
Томский
1022
255





9
Кузнецкий
725
632
87
857
794
1089
2740
10
Ачинский
848
447
52
780
823
2309
3921

№№
п/п
Наименование
округов
Контр. цифра по выселению 2-й кат., установленная Краем
Фактически выселено



Всего семей
% выполнения контр. цифры
Из них





Мужчин старше 18 лет
Женщин старше 18 лет
Детей до 18 летн. возраста
Всего людей
11
Минусинский
703
679
96
969
1003
1492
3464
12
Хакасский
354
354
100
548
555
858
1961
13
Красноярский
857
426
50
566
702
899
2167
14
Канский
1218
858
70
683
990
1901
3574
15
Иркутский
1264
298
23
413
330
654
1397
16
Ойротия
309
236
76
296
347
544
1187
17
Каменский
1938
512
26
821
843
955
2619

ИТОГО
30000
16025
53,4
21265
23381
38276
82922 * ГАНО. Ф. Р-47. Оп. 5. Д. 103. Л. 66.

Первая (но не последняя) акция массовой экспроприации и высылки крестьянских хозяйств в необжитые районы породила массу проблем, которые были проработаны лишь на бумаге и наспех. Основной из них оказалась организационно-управленческая: отсутствовал механизм выработки и реализации решений на разных уровнях системы власти. «Раскулачивание» и высылка выявили массу нестыковок внутри этой системы. Экспроприацию хозяйств осуществляли низовые органы власти силами «актива» при неэффективном контроле со стороны работников районного (среднего) звена. Высылку со стороны карательных органов обеспечивали органы НКВД при контроле за этим со стороны аппарата ОГПУ, которому, однако, пришлось брать на себя далеко не свойственные функции по межведомственному согласованию чисто технических вопросов: предоставление транспорта, натурфондов, средств на конвоирование, «отсев» ошибочно экспроприированных семейств на сборных пунктах и т. д.
В разработанной чекистами модели операции не учитывалась поведенческая реакция на происходившее не только крестьян (что в какой-то степени было ожидаемым), но и ведомств, оказывавших противодействие (допустимо говорить о бюрократической «волынке»). В действиях государственных органов районного уровня совершенно отчетливо прослеживался местнический подход. Они стремились переадресовать проблемы высылки в округ. Окружные власти были заинтересованы в выдворении репрессированного крестьянства за пределы своего округа с минимальными затратами и издержками. Впрочем, руководители округов, высылавших «кулаков» и принимавших их для расселения, не придерживались единой позиции. В ряде случаев оспаривались, и на впол-
76

не резонных основаниях, маршруты высылки «кулаков». Руководство Красноярского окрисполкома в телеграмме в крайисполком от 27 февраля 1930 г. указывало: «Нами намечалось место высылки сначала Яр-цево — Туруханск — Вельмо, затем Ворожейский участок, малообжи-тый, но позволяющий занятие сельским хозяйством и лесозаготовками в районе Томско-Енисейской железной дороги. Вами этот участок занят для переселения кулаков из Ачинска, нам рекомендуете Ярцево — Туруханск. Этот участок неудобен за дальностью следования (семьсот километров от Енисейска и столько же за). Занятие хлебопашеством невозможно, потребуется завоз ежегодно тридцати—сорока тысяч хлебофуража. Возможно занятие лишь рыболовством, охотой негде. Остается чрезвычайно короткий срок для проезда такого длинного пути до начала распутицы»18. Красноярцам удалось убедить краевые органы в своей правоте и избежать крайне затратного и действительно нерационального варианта размещения «своих» и высланных из других округов «кулаков».
Новосибирский окрисполком 27 февраля 1930 г. направил в крайисполком докладную записку с объяснением невозможности переправить намеченным маршрутом в планируемые сроки «кулацкие» хозяйства из Новосибирского (2 964 хоз-ва) и граничившего с ним Каменского округа (1 938 хоз-в). «Если округ и сумеет обеспечить выселяемые хозяйства продовольствием, семенами и сеном за счет сокращения посевной площади, то доставка продфуража до пункта, намеченного ГПУ на р. Галке, является совершенно неразрешимой задачей <...> Для перевозки гужом такого громадного количества груза, как 578 191 пуд, потребуется мобилизация в порядке трудгужповинности из расчета по 20 пудов полезного груза на лошадь <...> 28 909 лошадей и 1 сопровождающего на 4 подводы <...> 7 227 чел. <...> Учитывая, что конечный пункт Баксинского района — п. Черемшанка — не может пропустить в сутки более 500 подвод, вся переброска может быть закончена только в 57 дней, тогда как 15 апреля на Севере дороги портятся и проезда нет.
Приведенные выше расчеты ясно показывают, что данное Новосибирскому округу задание не реально и составлено без учета гужевой доставки на расстояние 370 верст.
Выполнение этого задания гибельным образом отразится на посевной кампании, т. к. лошади не в состоянии будут работать и потребуют продолжительного отдыха»19. Как показали события, опасения окружных функционеров не были напрасными: через Баксинский р-н до распутицы удалось «пропустить» лишь около 1 тыс. «раскулаченных» семей из почти 5 тыс., определенных «контрольными цифрами».
Руководство Томского окр., где располагался Нарымский край — основное место вселения высланных «кулаков» Западной Сибири, также считало наиболее «узким» местом транспортную перевозку людей и грузов. «Для перевозки хлеба и фуража, перевозки вещей в пункты концентрации требуется мобилизация около 20 000 подвод (все расчеты сделаны только для переброски натурфондов кулацких х-в, проходящих непосредственно через г. Томск), что является громадной дополнительной нагрузкой к заготовкам леса, перевозкам сена, перевозкам нарым-ских грузов (рыба, орех и т. д.).
77